На этой неделе вы видели много интервью с Сашей Филипенко, но это особенное. Из-за чего русскоязычный писатель никогда не будет признан «беларусским»? Почему Светлану Алексиевич ненавидят многие беларусские литераторы? Серж Харитонов помогает Саше Филипенко заработать на новую машину.
— Саша, ты давно живешь в другой стране. Когда ты приезжаешь в Минск — ты все-таки возвращаешься домой или теперь это уже только перевалочный пункт эмигранта?
— У меня всегда только одно ощущение: я возвращаюсь домой. И это совершенно точно. Я, например, уже не могу понимать красивый Минск или нет. Все потому что он для меня родной, а значит самый красивый. Это совсем другое значение, другие смыслы, другая химия. Это единственное место в мире, где я высыпаюсь. Мне здесь хорошо пишется. Я скучаю по Минску, а когда приезжаю сюда, то целыми днями гоняю на велике по всем местам, которые важны для меня. Я не знаю, какие ещё могут быть отношения с этим городом.
— То есть тебе здесь нравится?
— Очень! Я понимаю, что сейчас мне здесь ровным счетом нечего делать: чтобы писать книги, нужно еще где-то зарабатывать деньги. Я не очень представляю, где бы я мог зарабатывать деньги в Минске. Но мне здесь очень нравится. Мне комфортно.
Каждый из нас — как рыба в воде.
Рыба может всю жизнь провести на дне, в темноте.
Даже если рыбу однажды выловят и отправят в самый чистейший пруд с самой идеально прозрачной водой, она все равно не будет чувствовать себя круто, потому что привыкла плавать в своей темной воде. Я сейчас здесь, и чувствую себя именно как эта рыба: когда я выхожу из своей квартиры, Минск — это продолжение моего дома.
— И все-таки какая она, вода этого города? Темная? Чистая?
— Да это неважно. Это моя среда обитания, поэтому для меня не имеет значения, какого она цвета.
— Когда ты работал на «Дожде», тебя представляли как «штатную бездарность»этого телеканала. У тебя был очень ироничный образ, что роднит тебя с ещё одним героем #RFRM, Владимиром Яковлевичем Цеслером (интервью с которым вышло у нас на сайте в середине мая). Вот это «штатная бездарность» — это что, личная скромность? Ханжество? Или только образ?
-Это, безусловно, образ. Мы с командой «Дождя» хотели сделать что-то похожее на Сашу Барон Коэна. Это образ, который сразу сработал. Я вообще очень верю в силу иронии, это очень мощный инструмент в нашей жизни. Мне, как писателю, образ Ромы Романовича первое время мешал.
Когда вышел «Бывший сын», мне надо было как-то объяснить аудитории, что это серьезная книжка, а не очередной продукт парня, которого привыкли видеть на «Дожде».
Когда люди покупали мои первые книги, они не очень понимали, что это две совершенно разные работы… Но ведь никого не смущает, когда актер играет разные роли. Одна работа была для того, чтобы просто зарабатывать деньги, а вторая — мое призвание. Это то, чем я мечтал заниматься всю жизнь.
— Но сейчас тебя уже воспринимают по-другому?
— Да, в Москве совершенно точно. А в Минске такой проблемы и вовсе практически не было, здесь ведь мало кто знает о телеканале «Дождь». Поэтому люди, которые приходят в Москве на мои презентации уже знают, куда идут. Хотя по-прежнему бывают и такие, кто после презентаций подходят ко мне и говорят «как же жаль, что вашей телепередачи больше нет» — но для них уже не возникает противоречия, оба образа уживаются друг с другом.
Есть вещи, о которых невозможно говорить иначе, как серьезно.
И хотя в каждой книге я стараюсь иронизировать над реальностью, в «Красном кресте» не было места иронии, хотя моя главная героиня все равно пытается часто иронизировать — несмотря на весь ужас, который с ней произошел. Альцгеймер главной героини — это только метафора. Она говорит, что никогда не забудет о том, что произошло, даже несмотря на свой недуг. И она не забывает. А почти у всех в Беларуси нет Альцгеймера, но мы дружно забываем о том, что происходило 70 лет назад. Мы не хотим об этом помнить.
— О новой книге мы сейчас еще поговорим. Расскажи, пожалуйста, а как у тебя обстоят отношения с современной беларусской литературой?
— Что ты имеешь в виду? Являюсь ли я её частью?
— Относишь ли ты себя к ней, во-первых. И во-вторых — читаешь ли её?
— Я не читаю ничего такого. Но не потому, что я считаю, что я выше беларусских авторов. Просто так совпало, что у меня до их книг не доходили руки. Но сейчас я оказался в Минске и буду читать много беларусских авторов — мне это интересно.
— Но ты все-таки считаешь себя частью беларусской литературы?
— Являюсь ли я частью беларусской литературы? «Википедия» теперь решает кто есть кто. И там написано, что Саша Филипенко — беларусский прозаик. Являюсь ли я таковым — это такой странный вопрос, который мне почему-то задают только в Беларуси. И никогда в России. С университетских времен, когда я уехал учиться в Санкт-Петербург, у меня было прозвище Саша-Беларус. Меня всю жизнь так называли. В России ни у кого не возникает сомнений, что я беларусский автор. Я, собственно, и выиграл «Русскую премию» только потому, что её получают люди, которые пишут на русском языке в разных странах.
Являюсь ли я частью беларусской литературы? Наверное, я не в той весовой категории, чтобы даже об этом задумываться. Я же не Мицкевич, которого все государства нашего региона делят между собой. Я даже не очень-то и задумывался, кем меня считают. У меня есть книжки, которые люди читают в Беларуси. Этого мне вполне достаточно.
Вообще, это вопрос, который во многом связан с языком — считать ли беларусскими авторами тех, кто пишет по-русски? Вот Светлана Алексиевич — она кто?
Для меня совершенно очевидно, что беларусская писательница. Ведь точно так же можно спросить, канадская ли писательница Элис Энн Манро! И я уверен, что вряд ли кто-то в Канаде или в мире назовет её английской или французской.
— Возможно, дело действительно в языке. Но также существует мнение, что в Беларуси просто есть сложившаяся литературная тусовка, где люди дарят премии друг другу.
— Вот я о ней ничего не знаю. Я думаю, что они все же не совсем «дарят» друг другу премии. Скорее, у публики извне создается такое ощущение только потому, что литераторы Беларуси — это довольно маленький круг. С другой стороны, в Беларуси литераторы как раз и должны держаться друг друга.
Посмотрите на их тиражи.
С изданием беларусских книг все грустно, они выходят тиражами в пятьсот, в тысячу экземпляров.
Более того, так же, как друг за друга, беларусские литераторы держатся и за беларусский язык. Но я не думаю, что беларусскому языку нужна помощь, потому что он гораздо сильнее, чем мы. Он жил до нас, жил в худшие времена. И выжил. Я думаю, что с беларусским языком все будет круто, у меня вообще нет сомнений на этот счет. И для меня выбор языка между русским и беларусским — вопрос прошлого.
Я не вижу никакой проблемы в том, что у нас есть два языка. В Швейцарии четыре государственных языка — и при этом немецкоязычные швейцарские писатели остаются швейцарскими.
В швейцарском регионе Тичино ни у кого не вызывает сомнений, что местное италоязычное население — швейцарцы. Это так даже несмотря на то, что через дорогу от их домов начинается Италия. Они никогда в жизни не назовут себя итальянцами. В Берне никто не назовет себя французами или немцами. Для мира сейчас важнее и острее стоит вопрос выбора между языками и смайликами. Все лингвисты скажут, что язык — очень плохое средство коммуникации.
— Согласен, мимикой и жестами как-то сподручней.
— Я, в общем-то, об этом и говорю — «смайликами» намного удобнее общаться. У тебя есть шесть «смайлов» и никаких интерпретаций.
А когда человек произносит слово, то с этим словом рождается миллиард смыслов. Я сказал одно, люди услышали другое, а обиделись на третье.
Не знаю, будем ли мы все писать романы «смайликами» или гифками — не факт, что к этому придет. Но если вам удобнее в беларусском обществе коммуницировать на беларусском языке — вы просто начинаете и делаете это. Другое дело, что в Беларуси выбор языка — это, конечно, зачастую политический акт.
— А тебе не кажется, что намного острее, чем выбор языка, для Беларуси стоит вопрос выбора идентичности между советской и беларусской? Ведь можно быть беларусскоязычным, но остаться полностью советским, занимаясь исключительно выпячиванием своей «беларускамоўнасці». В то же время, в Беларуси огромное количество русскоязычных, которые каждый день очень сильно меняют эту страну и ощущают себя исключительно беларусами — и никем больше. Они не любят Путина, выступают против российских военных баз, каждый год отмечают День Воли и помогают защищать Куропаты.
— Не мне давать кому-то оценку. Я простой парень, который пишет рассказы. Но, конечно, довольно странно, что некоторые беларусскоязычные начинают судить о том, кто есть беларусы, а кто нет, исключительно по языковой принадлежности.
Хотят того беларусскоязычные или нет, в этой стране большинство людей каждый день говорит на русском. Большинство беларусов, которые уехали за рубеж, тоже говорят по-русски.
За пределами Беларуси живет три миллиона беларусов — это треть населения нашей страны. Они могли бы вернуться в Беларусь и, если не изменить ее к лучшему, то хотя бы стать ее частью. Большинство уехавших отсюда тоже говорят на русском языке, хотя при этом, несомненно, считают себя беларусами.
Я тоже считаю себя беларусом — и мне всё равно, что кто-то думает, что беларусом может быть только тот, кто говорит на беларусском языке. Мне кажется странным такое деление. Даже если я говорю на русском языке, особенно в России, в моем круге общения ни у кого не возникает сомнений, что я беларус. Это никогда никого не смущало.
— Может быть, это вопрос зрелости национальной культуры? В Беларуси все-таки «малядая дэмакратыя».
— Наверное. Если кому-то эти вопросы так важны и кого-то занимают, пускай они и дальше занимают тех людей, что сами решают кого считать беларусом, а кого нет.
— А у тебя может выйти книжка, написанная в оригинале на мове?
— Вот это вопрос… Потому что в Беларуси сейчас выходят книжки на мове от людей, которые на мове не пишут, а только публикуют перевод с русского. Мне кажется, что это странно. Я думаю, что перевод у меня может выйти. Моя книжка, написанная на мове могла бы, конечно, стать экспериментом для меня самого, но я не понимаю, для чего это делать. Чтобы выиграть премию Гедройца или поучаствовать в ней? Я и так знаю, что тяжело ее выиграть. Чтобы просто написать книгу на беларусском языке и вот тогда уже наверняка стать беларусским писателем?
Я говорю по-беларусски, все мое обучение в школе было по-беларусски, но я не вижу снов на беларусском языке — а это очень важный элемент владения таким инструментом. Я не рассказываю друзьям анекдоты на беларусском. Впрочем, я вообще не рассказываю анекдотов. Но я не расссказываю на беларусском языке даже смешных историй. Мне кажется, что язык — это инструментарий, которым надо владеть. Сергей Михалок, который смотрит на вас с плаката — беларус или нет?
Мне кажется, что Михалок, который только после школы переехал из России в Беларусь и поет на русском — в большей степени беларус, чем многие из тех людей, которые разговаривают на беларусском языке и учат, как нам всем нужно жить.
— В недавнем интервью для Esquire Russia ты рассказал, что пишешь сценарий для полнометражного кино, в котором Тиль Швайгер едет на похороны своего деда во Владивосток. Это правда?
— Я его написал, издал и даже получил за сценарий много денег, а люди пропали.
— Но деньги ты же получил? Это самое главное!
— Да, я написал свой первый полный метр в соавторстве с хорошим парнем Сережкой Кузнецовым. Это не совсем наша, а продюссерская история, там было серьезное продюссерское влияние. Мы написали одну историю, потом продюссер попросил ее переделать — и мы написали другую историю. Когда появится фильм и выйдет ли он вообще — я не знаю. Это был интересный большой опыт.
— А другие предложения?
— Мне предлагают разные интересные штуки, сейчас я веду переговоры по поводу сериала, который мне хотелось бы написать, но это все не «Молодой папа», конечно. Иногда предлагают, к сожалению, какие-то совершенно ужасающие вещи: «пятидесятый год, Ленинград, преступник Клещ охотится за главным милиционером по прозвищу Сатана».
— Почему вы ко мне обращаетесь за сценарием? — спрашиваю я таких заказчиков.
— Ну как же, вы ведь недавно написали исторический роман «Красный крест»!
— И как же эти вещи пересекаются с тем, что вы мне прислали в аннотации?
Я всегда отказываюсь от таких предложений, хотя, наверное, они позволили бы мне заработать много денег и написать новую книжку. Но я не могу такие штуки делать, это просто ужасно.
— Я знаю, что тебя не меньше этого ужасает то, что происходит на российском телевидении. В нескольких интервью ты привел пример Франции, где передачи про Бодрийяра собирают больше миллиона просмотров. А что первично — посыл из телевизора или запрос снизу?
— Я думаю, что, безусловно, это запрос общества, он важен. Во Франции «свобода, равенство, братство» — по-прежнему актуальный лозунг несмотря на то колоссальное количество проблем и новых вызовов, с которыми сейчас сталкивается французское общество. Они не были готовы к ним, но я думаю, что с французами, в отличие от беларусов, все будет хорошо — потому что французы — алармисты. Они понимают, что если проблемы есть, то о них нужно трубить. И они все время говорят об этих проблемах.
Мы видим, что президентом Франции стал пианист, экономист и вообще большая умничка-гуманитарий.
А у нас в стране, как и в России, выбор почему-то больше падает на других людей. Я убежден, что происходящее на наших телеэкранах — это ответ на запросы общества. Беларусское и российское общество все время двигаются назад, смотрят в прошлое — как будто завтра будет снова вчерашний день. Еще немного — и мы опять будем изобретать велосипед. А во Франции, все-таки, общество, безусловно, разное. Есть ведь и там люди, которые голосуют за Марин Ле Пен. Другое дело, что и Беларуси, и в России обществу можно было бы хотя бы начать рассказывать про другие ценности. Я уверен, что общество очень быстро, словно губка, впитывает все, что ему говорят, поэтому очень быстро бы впитались и ценности, которых нам сейчас так не хватает.
— То есть, если телевизор поменять прямо сегодня, то все беларусы за несколько месяцев превратятся в суперевропейцев?
— Нет, не превратятся. Но будет меньше людей, которые рассказывают про то, насколько хорошо, что у нас есть «Линия Сталина». Другое дело, что с той системой координат, которую тиражируют в Беларуси, людям намного легче жить. Демократия и свободное общество очень много требуют от каждого отдельно взятого человека. В Беларуси люди к этому еще не совсем готовы. Поэтому, мне кажется, «нашим» так сложно жить, например, в Германии — когда нужно не просто перекладывать бумажки с места на место, а проявлять инициативу и действовать самому.
Ты ведь понимаешь, насколько большую работу сделала Светлана Алексиевич с наследием «красного человека», когда показала, что он никуда не ушел. Я себе представляю, что было какое-то время в 1991 году, когда все думали, что вот сейчас все точно будет классно, мы рванем в Евросоюз и, наконец, снова будем частью единой Европы.
В начале 1990-х «красного человека» ударили пыльным мешком по голове — «БАБАХ!» — и он прибалдел на долгие годы не понимая, что происходит. Он пытался понять, что же ему делать.
А сейчас с «красным человеком» снова стали заигрывать: «старина, да ты нам нужен!». И «красный человек» вылезает: в России есть Поклонская, Милонов, байкер Золдостанов, который выступает на конференции по Бахтину и не может правильно поставить ударение в его фамилии… Этих людей в России легитимизируют каждый день государственные СМИ. Чистой воды сюрреализм. И я не думаю, что здесь что-то можно изменить глобально. Должно пройти сто-двести лет, а не двадцать пять, чтобы здесь что-то резко изменилось. Вот были десятимиллионные тиражи Солженицына в СССР и…
— И что?
— И ничего. Мы все видим, что ничего не изменилось. «Красный человек» как был, так и остался, уверенно сидит на своем месте.
— А у Алексиевич есть потенциал стать национальным лидером Беларуси?
— Нет, конечно.
— Почему?
— Потому что у нас другой национальный лидер. Потому что в эпоху постправды у человека, который говорит тихо, интеллигентно и не пытается кого-то перекричать, нету вообще шансов. В день, когда Алексиевич дала то самое интервью, которое вышло на «Регнуме», мы с ней встречались в Петербурге: интервью переврали, переписали, переделали, запустили в сеть. После этого популярный в России журналист Олег Кашин пишет колонку, в которой рассказывает о том, какая Алексиевич «неумная», но сам в этом же тексте путаетЯкуба Коласа и Янку Купалу!
Чуть позже Сергей Минаев рассказывает о том, какая Алексиевич «совковая баба», но при этом даже не удосуживается проверить, правда ли все то, что написал какой-то человек с «Регнума». И потом, уже когда выходит опровержение, ни Кашин, ни Минаев не считают нужным сказать «извините, я погорячился». Сейчас важно только, кто громче кричит. Если вдруг демократы и либералы начнут очень громко кричать и пользоваться всеми теми методами «постправды», которые используют «русские патриоты», то это, может быть, и понравится народу.
— Если ты не кричишь, то тебя не услышат?
— Мне кажется, что сейчас все именно так. Но это выбор каждого человека. Мне кажется, что ничего громче того, что я пишу, сделать нельзя. Мне кричать совсем не нужно. Но даже если представить, что мы все дружно начнем кричать и перекрикивать ведущих госканалов, я не уверен, что это на что-то повлияет.
На меня всегда производили впечатление люди, которые говорили тихо, спокойно и размеренно.
Профессор Михайлов из ЕГУ никогда не кричал, но когда-то своей первой лекцией на меня очень повлиял. Я пришел к нему на занятия, послушал про Хосе Ортега-и-Гассета и год провел в библиотеке. А некоторые преподаватели, которые выступают в БГУ, много кричат. Вот только пользы от этого никакой нет.
— Хорошо, давай все-таки еще раз вернемся к Светлане Алексиевич. Когда она получила приз, ты был с ней в Стокгольме. И была запущенная у тебя в facebook шутка, что ты одновременно рад и расстроен, что приз не достался тебе… Расскажешь подробнее про те дни?
— Я был с Алексиевич всю неделю, мы снимали про нее документальный фильм для «Открытой России». Мне было очень жаль ее в это время, потому что она сама себе в те дни не принадлежала: в 10.00 ее за руку вели на встречу к послу Японии, а в 12.00 на встречу с королем Швеции. Она просто всю неделю куда-то ходила, ее водили на все эти приемы, словно трехлетнего ребенка, закутанного в одеяло. Но я точно не был расстроен из-за того, что она получила приз — я был очень рад. Ведь у меня абсолютно никаких иллюзий на свой счет нет, я-то знаю, что мне ничего и так не светит. Я ведь не сумасшедший.
Кто по-настоящему расстроился, так это Захар Прилепин и прочие писатели в России, которые думали, что именно им должна достаться эта премия, а не Светлане Алексиевич.
Мне кажется, что никто сейчас не сделал для беларусской литературы столько, сколько сделала Светлана Алексиевич. Для меня очень странно, что после того, как беларусская писательница стала Нобелевским лауреатом, в беларусской литературной среде появилось целое сообщество людей, которые рассказывают, что Алексиевич совсем не беларусская писательница, а надо было бы награду дать кому-то из этой «тусовки». Но как бы эти люди не пыжились, про них за границей никто не знает, кроме каких-то узкоспециальных людей.
А через Алексиевич весь мир узнал и продолжает узнавать о беларусской литературе. Она, конечно, становится локомотивом нашей литературы. И поэтому было бы разумнее сообществу беларусских литераторов сесть в поезд, который тянет за собой этот локомотив и прокатиться по Европе для того, чтобы рассказать о себе. Но я уверен, что в моих советах беларусские литераторы не нуждаются просто потому, что им наплевать на то, что я им скажу. Они предпочитают самим себе рассказывать в Минске, что они лучшие, а Алексиевич — никто. Время покажет, кто есть кто, ведь в литературе это только со временем становится понятно. И хотя мы никогда не узнаем ответа на этот вопрос, наши внуки будут знать, кто прав или не прав в этом споре. Так что было бы неплохо через 150 лет перечитать это интервью.
— А какая из книжек Саши Филипенко войдет через 150 лет в хрестоматию по беларусской литературе? Она уже написана?
— Я думаю, что для беларусской литературы важны «Бывший сын» и «Красный крест». «Травля» была совсем про другое — это фотографии времени. А «Замыслы» были для меня личной историей, которую просто очень хотелось написать. Я думаю, что «Бывший сын» — главная из моих книжек именно в том смысле, что она могла бы попасть в хрестоматийный список. Но я ни на что не претендую.
Я как-то давал интервью tut.by и пошутил, что «Бывший сын» однажды войдет в беларусскую школьную программу по литературе. И все сообщество беларусских литераторов восприняло это очень серьезно и настолько же серьезно расстроилось. Во-первых, «куда ты лезешь?». Во-вторых, «мы уже стоим в очереди».
Время покажет, но мне кажется, что в будущей хрестоматии беларусской литературы не будет места беларусским авторам, которые пишут на русском языке. В лучшем случае, они могут оказаться в разделе «пазакласнае чытанне».
— А Алексиевич?
-А вот это уже большой вопрос.
— Её тоже в «пазакласнае чытанне»?
— Мне кажется, что да. Логика такая: беларусская литература должна быть на беларусском языке. Это основополагающая вещь. Следовательно, Светлана Алексиевич в этот список не попадает… Но есть еще и беларусские литераторы «из тусовки», которые озабочены собственным выживанием. Я их прекрасно понимаю.
У литературы все еще есть аргумент силы. Злые языки продолжают рассказывать, что беларусская литература — это они — но в мире почему-то знают по-прежнему только Алексиевич.
Наши литераторы покупают свои книги небольшими тиражами, им нужно ездить куда-то за границу, переводиться, выживать, получать гранты в Германии — и для этого нужно, конечно, рассказывать, что беларусская литература — это только они.
— А Саша Филипенко пишет за гранты?
— Нет, к сожалению никаких грантов у меня пока нет. Может быть они когда-то будут…. А пока их нет, Саша Филипенко пишет за свой счет и мог бы купить машину, если бы не потратил все деньги на «Красный крест»…
— Поэтому ты ездишь на велосипеде?..
— У меня, конечно, есть машина, но я точно мог бы купить новую, если бы во время работы над «Красным крестом» я и мой напарник Костя Богуславский не проводили так много времени в Женеве, работая с архивами Международного Красного Креста.
— Для того, чтобы Саша Филипенко купил новую машину, теперь нужно точно подробнее рассказать об этой книге.
— Я думаю, что как бы подробно мы с тобой про нее не рассказали, на новую машину мне уже точно не хватит.
— Да ладно, Саша, тебе просто нужен хороший питч!
— Именно!.. Но, на самом деле, новую машину я не могу купить еще и потому, что мой пятилетний сын против того, чтобы мы расставались со старой, к которой он очень привязан.
Поэтому, судя по всему, я буду ездить на старой машине вечно! Или до тех пор, пока мой сын не станет большим парнем и не поймет, наконец, что мне просто нужна новая машина.
— А если серьезно? Какой была история «Красного креста»?
— Если серьезно, то я считаю очень важным, чтобы не только в книге была история, но и чтобы у самой книги была история. «Красный крест» как раз об этом. Это именно такая книга, с длинной историей.
Ведь все, что происходило в «Красном кресте», происходило в какой-то степени и со мной.
Однажды на презентации ко мне подошел молодой человек с просьбой подписать для него мои книги. Пока я подписывал книги, он рассказал, что занимается историческими документами. «Хотите, я буду присылать вам документы, если мне попадется что-то интересное?» — спросил он. Я, конечно, согласился.
Он присылал документы, которые меня очень потрясали, но из них не складывалось истории.
Однажды Костя прислал документы о том, как советские войска входили в нацистские лагеря, разбирали их на доски, перевозили в Советский Союз и в системе ГУЛАГа заново собирали эти же бараки словно мебель из IKEA.
Это все, конечно, было жутко, но я не представлял, какую историю можно сделать из такого сюжета.
— Как же тогда получилась история для «Красного креста»?
— Однажды Костя позвонил мне и сказал, что нашел документы с предложением Международного Красного Креста о помощи в составлении списков военнопленных. СССР в 1929 году отказался от подписания Женевской конвенции о военнопленных и потому после начала войны с Германией в 1941 году Красный Крест мог помочь СССР с составлением списков военнопленных и организацией обменов советских военнопленных на солдат «Оси».
Красный Крест отправил письмо советским властям на второй день войны, 23 июня 1941 года, но Советский Союз их проигнорировал. Костя наткнулся на один документ, который косвенно подтверждал его догадки о том, что СССР не отвечал на письма Красного Креста с предложениями о помощи. Вначале была какая-то вялая переписка, Красный Крест просил Советский Союз открыть визы для двух представителей этой организации, но даже этого не случилось.
Я положил трубку, но через несколько минут перезвонил Богуславскому: «Костя, никому не рассказывай, нам нужно узнать, чем это все закончилось».
И мы начали выяснять: очень долго мы пытались попасть в архивы российского Министерства иностранных дел. Но в эти архивы нас не впустили.
Вскоре к нам пришла идея: мы не можем увидеть письма, которые приходили в Москву, но можем поехать к людям, которые их отправляли из офиса Красного Креста в Швейцарии. К большому несчастью для советской власти, швейцарцы вели биографию каждого исходящего: «письмо отправлено такого-то числа, ответ не получен».
В течение года мы с Костей изучали документы в Женеве. В России нам говорили, что мы стучимся в открытые двери, а все документы, которые мы ищем, уже есть в открытом доступе. Но мы понимали, что это неправда.
Тот год, когда мы работали с архивами в Швейцарии, можно сравнить с шахматной партией: мы знали ходы «белых» и на основании полученной информации выстраивали ходы «черных».
Мы не знали точных движений «черных», но мы понимали, что если пешка ходила по диагонали, это означало только одно: она съела вражескую фигуру. Это была историческая реконструкция с одной стороны, а с другой — огромное количество линий жизни, которые родились в это время.
Мы продолжали стучаться в российские архивы: но ни мне, ни моему издателю Пастернаку не отвечали на официальные запросы около года. Наконец, я дошел до известной и весьма экстравагантной женщины по имени Мария Захарова, которая занимает пост официального представителя МИД РФ. Она меня спросила «что вам нужно?» и я ответил, что мне нужно увидеть фонд Молотова. Она сказала «хорошо», и на следующий день мне перезвонили из архива.
В бывшем СССР почему-то принято считать жертв войны миллионами, а мне кажется, что даже две тысячи человек — это не просто огромная, это невероятно большая цифра. Для меня один человек — это уже большущая цифра.
Мне кажется, что любой, кто задает себе элементарный вопрос о количестве военнопленных во время Второй мировой войны, просто не сможет найти ответ. Одни источники говорят о трех, другие о четырех, третьи — о шести миллионах. Одни и те же источники — внутри одного документа! — легко списывают в никуда по 200,000 человек.
Мы совсем ничего не знаем о своих военнопленных, зато в истории нашей страны только большие победы, а во время парадов по центру Минска провозят унитазы «Керамин» на постаменте.
— Унитазы воевали, ананасы помогали… А как иначе, Саша?
— В Беларуси обязательно должны быть открыты все архивы. Люди должны ходить в архивы и читать правду, о которой нужно много рассказывать. Во время работы над книгой мне попадались страшнейшие документы. Абсурд советской власти доходил до того, что советское руководство не отвечало на письма даже когда Красный Крест предлагал им составленные вражескими армиями списки советских военнопленных для обмена. Один из таких списков, румынский, содержал фамилии 2800 советских солдат, которых румыны готовы были немедленно передать в СССР в обмен только на информацию о выживших и погибших румынских пленных.
Это был даже не обмен солдата на солдата, это был обмен живого советского человека на информацию. Но советские власти молчали.
Поэтому память о войне в Беларуси должна быть отмечена днями скорби и памяти. Сейчас же Вторая мировая война подается так, будто это была победа в Олимпийских играх, но ведь все это было не так. Война не была спортом — там люди гибли. А сейчас нам показывают ее так, будто семьдесят лет назад произошла просто энергичная заварушка. И это очень опасно.