Справка #RFRM: Андрей Дурейко и Максим Тыминько — представители постсоветской (можно сказать, новейшей) волны эмиграции беларусских художников, начавшейся в 1990-е годы. В Беларуси окончили Минское художественное училище имени Глебова, за границей — Дюссельдорфскую академию искусств (Андрей Дурейко), Академию медиаискусств в Кёльне (Максим Тыминько). Андрей Дурейко выставлялся в музеях и галереях в Бозвиле (Швейцария), Варшаве и Люблине (Польша), Дюссельдорфе, Берлине, Мюнхене (Германия), Братиславе (Словакия), Минске (Беларусь). Сейчас живет и работает в Дюссельдорфе. Максим известен медиапроектами «Пять лирических песен о физике», Bolek&Lolek Cosmos. Constructor Manifesto, оперным видеоперфомансом «Притягательный Орфей». Последний — моноопера Beguiling Orpheus — принесла художнику престижную награду имени Нам Джун Пайка, и трижды была показана в Кёльне, а также трижды в Дюссельдорфе. Живет и работает в Амстердаме. С 2014 года оба художника в числе десятков экспертов работают над масштабным проектом Zbor, который исследует историю беларусского современного искусства за последние 30 лет. Проект базируется на исследовательской платформе kalektar.org. В 2015 году в галерее «Арсенал» в Белостоке впервые была представлена его выставочная версия. Сегодня в минской галерее современного искусства «Ў» Андрей и Максим под своим кураторством презентовали адаптированную версию проекта под названием ZBOR in Progress.
— Андрей, Максим, вы сейчас представляете выставку (интервью записывалось в октябре — прим. #RFRM), которая предлагает глобальный взгляд на беларусское современное искусство. А расскажите про ваш путь? Почему вы уехали за рубеж? Знаю, что вас, Андрей, исключили из Академии искусств в 90-е…
Андрей: Я был исключен из Академии в 1992 году. Но уехал в 1998-м. Да, исключение было связано с моим отъездом, но не буквально. За эти шесть лет я попытался сделать все, что возможно, и только потом уехал.
Максим: У меня несколько другая история. Но мой отъезд также связан с попыткой открыть для себя новое пространство.
— Андрей, а с чем было связано ваше исключение?
Андрей: Я принял участие в выставке «Уроки нехорошего искусства» в 1992 году, где были представлены работы студентов МХУ и Академии искусств, уже исключенных из этих учреждений к тому времени, и солидарных с ними. Куратором ее выступал художник Игорь Тишин. Это выставка была своего рода манифестом, где провозглашались отличные от академических канонов художественные направления. Меня в этот же день открытия выставки и отчислили. Репрессии в художественной среде — это малоисследуемый феномен в современной культуре. В 1990-тые они начались раньше, чем в политическом контексте. Можно сказать, что наши академики, деятели культуры во многом предвосхитили процессы, которые последовали в политике в следующие годы.
— Интересная мысль. А почему вы выбрали Дюссельдорф?
Андрей: Когда я был еще здесь, то перевел книгу Йозефа Бойса (выдающийся немецкий художник ХХ века, теоретик постмодернизма, известный созданием в Дюссельдорфе Свободного университета международного уровня — Reform.by) на русский язык. Дюссельдорф в этом смысле стал для меня логическим продолжением того контекста, в котором я находился как художник. Правда, у меня до Германии был период, когда я долго изучал школы, академии Польши, уже даже получил документы для поступления в Познань. Но сорвалось. Тогда и решился на Дюссельдорф. Ехал осознанно, к определенным преподавателям. И поступил.
— Знали язык, когда ехали?
Андрей: «Хэнде хох» и «Гитлер капут». Такой школьный английский. Но другое дело, что приехал с двумя папками своих работ. И судьба сложилась так, что я встретил Герхарда Мерца, профессора, с которым и хотел работать, и он дал мне свое согласие на зачисление и подпись. И все. Этой подписи хватило, чтобы меня приняли. Где у нас существует такая демократическая институция? Чтобы достаточно было только слова мастера? А это же по сути старая структура школы – средневековая — когда мастер дает карт-бланш ученику, и уже дальше спокойно работает бюрократическая система.
— Как вы думаете, почему вас взяли?
Андрей: Минское художественное училище — школа. Там мы учились не только тому, как правильно штриховать, а внимательно изучали другие вещи. Например, выдающийся педагог Алла Близнюк учила нас, что Айвазовского нужно понимать через Мондриана, а Малевича нельзя оценить без Пьеро делла Франческа. Глебовское училище конца 1990-х — это была фундаментальная основа для целого поколения. И в Парнате (Республиканский школа-интернат по музыке и изобразительному искусству — Reform.by) тогда работали прогрессивные педагоги и художники. Группа художников «Немига-17», Юрий Ходыко, Ким Хадеев… В Минске в 1980-е тон задавала целая плеяда людей, сформировавших по сути систему неформального образования. Но она, к сожалению, была разрушена государственными дзеячамі мастацтваў. В Академии искусств, где царила советская художественная система, нас так и называли — чужие. И шли отчисления с первого курса по шестой — всех, не согласных с главным курсом.
С другой стороны, если бы не было тех репрессий, не было бы такого количества беларусских художников, которые работают за рубежом сейчас.
Многие выпускники Академии искусств уже через несколько лет после нас приезжали в Дюссельдорф, но у них уже такой подготовки не было, их не брали.
— Максим, как все случилось у вас?
Максим: Я уехал сначала в Дюссельдорф, потом в Кёльн, а потом в Амстердам… И то — не до конца. Уехал учиться.
— Никаких репрессий?
Максим: Только депрессии.
— Но у вас были определенные страхи, комплексы, когда вы приехали в ту же Германию, Голландию?
Максим: Конечно. Я считаю, что для любого художника это очень важный опыт — уехать из своей страны, оторваться от корней. Вот мы были учениками отличных педагогов, и нам казалось, что с нами уж точно все в порядке. Но приезжаешь и открываешь в себе очень любопытные вещи, которые и не ожидал обнаружить. Замечаешь вдруг при таком пристальном взгляде на себя со стороны, что твое отличие от академических или других беларусских художников, с которыми не привык себя ассоциировать, весьма условно. Казалось бы, мы настолько разные, но школа, подсознательные процессы в голове, культурные «якоря» — все это есть, живет в тебе, и «тянет» назад. Процесс очищения от этих вещей был достаточно длительным, но освобождающим. Так что отъезд — это лучшее, что со мной случилось за эти годы.
— Очень интересно. То есть вы себя в этой среде чужими не почувствовали?
Максим: Западноевропейская культура, в отличие от нашей, очень открытая. Конечно, там есть кланы и закрытые общества, но, по большому счету, тебя не воспринимают как чужака. Даже так, вся западная культура на этом построена — на смешении разных культур и школ. Таким образом и происходит скачок в мышлении.
Андрей: Западноевропейское общество для молодых людей более гуманно. Ты приезжаешь — тебе даются возможности. Ты работаешь — тебя платят. Дальше уже сам выбираешь модель существования, которая ближе. Кто-то уходит в коммерцию, например, если идут галерейные продажи. Я же выбрал для себя стратегию независимого искусства, которое не предполагает буквальной монетизации. Возможно, это ошибочная стратегия, но я привык к такому подходу.
— Что вас поразило в другой культурной среде, обществе?
Андрей: Что касается среды, то это, в первую очередь, культура дискуссии. Никто не боится высказать свою точку зрения. И мастера для обсуждения могут взять самые слабые художественные работы, специально для того, чтобы вытянуть, в конце концов, из молодого художника, что он хотел сказать.
Максим: Я думаю, что это касается не только среды, но и всего общества. В любой дискуссии у тебя найдется масса вопросов, куча оппонентов. И это абсолютно нормально.
Андрей: Вторая вещь, которая сразу поражает – это количество людей, которые интересуются искусством. Причем, это публика не из художественной среды, но их интерес — не наносной, настоящий. В Дюссельдорфе, считай, деревеньке, на 500 000 человек пять музеев, работающих с современным искусством. И они не пустуют.
Максим: Да в любом небольшом городке Германии или Голландии найдется или музей, или галерея, которая работает в этом направлении.
Андрей: Согласен. Чтобы не быть голословным приведу такой пример. Когда в Кёльне была выставка американского художника Эдварда Хоппера, я так и не успел на нее попасть. Три раз приезжал, и все время была очередь вокруг Кёльнского собора. Благо в Нью-Йорке можно посмотреть.
– Почему у нас такого нет?
Андрей: Потому что у нас кризис арт-институций, просто катастрофа в сфере образования — и это сказывается на всем. Не только на посещаемости музеев. Сегодня, когда приезжаешь в страну, тебя в целом не покидает болезненное ощущение фейка. Начиная от архитектуры, заканчивая сервисом в кафе, да элементарно, как тебя встречают на границе, когда у тебя спрашивают про перевод страховки. Как это можно объяснить?
Максим: Смотрим на архитектуру, одежду, на те же кафе – и кругом сплошная имитация. Это Дом Чижа возле Троицкого, «недоотель» на проспекте Независимости, железнодорожный вокзал… – это все примеры деградации вкуса, образования. Советская архитектура хотя бы была прогрессивной, вписанной в мировой контекст, а это что? Все эти ужасные новоделы – явные признаки того, что нет эстетического понимания, восприятия времени. Наводят лоск, бордюры красят, а внутри — нет ничего, пустота.
— А что с беларусским искусством? У нас же работают Национальный центр современного искусства, тот же Национальный художественный музей…
Андрей: Знаю, что в Национальном музее прошла выставка нашего художника Израиля Басова. Казалось бы, прогресс, важный шаг на встречу современному искусству. Но только сделать это было нужно 30 лет назад. Мы уже 20 лет по всему миру рассказываем про Басова, а в Беларуси только сейчас его распознали. В нашей стране, к сожалению, стала нормой еще с советских времен такая система: сначала отчисляем, изгоняем, не признаем. А потом, когда работы автора начинают покупать другие музеи и коллекционеры, начинаем судорожно хватать то, что под руку попадет, и на что элементарно хватает денег. Так было с Шагалом, Басовым, так будет и с теми художниками, которые сейчас живут за границей.
Максим: К сожалению, за исключением выставок отдельных кураторов, работ отдельных художников, беларусское современное искусство тоже подвержено этой болезни имитации. Ведь что является признаком актуального искусства? Это связь с современностью, с проблемами общества, высказывания художников должны волновать, провоцировать. В Беларуси в связи со сложившейся ситуацией мы видим уход в декоративное искусство, пустую форму, которая ничего за собой не несет.
— Какой выход вы предлагаете?
Максим: Мы как раз и пытаемся своим проектом Zbor in progress обратить внимание на то, что, несмотря на засилье этой декоративности, есть те авторы, работы которых необходимо сохранять и продвигать. Если государство имитирует свой интерес к актуальным художникам, мы предлагаем людям свой опыт. Разумеется, мы не можем заменить собой целую институцию, но нужно же что-то делать. Иначе пропадет и это! И никто не вспомнит об этих авторах и их работах ни здесь, ни там. Наше выставка — это, можно сказать, показатель крайней нужды, когда художники сами проявляют инициативу.
Андрей: Zbor включает в себя 40 проектов около 60 авторов, но всех их не удалось поместить в пространство галереи «Ў». Отмечу, что наша экспозиция – это не полноценная художественная выставка в классическом ее понимании. Это призыв посмотреть на искусство Беларуси, которое не представлено на официальных площадках. Здесь мы скорей говорим о реальном процессе, который происходит параллельно официальной культуре и даже массовой. Но нам важно его зафиксировать, обозначить.
– Я сделаю шаг немного в сторону. Интересно, а какая маркировка существует в мире в отношении искусства Беларуси? Живет еще маркер «последняя диктатура Европы»?
Максим: Про него все забыли.
Андрей: В целом, про Беларусь все забыли. Недавно вышла книга о восточноевропейском искусстве – нас там нет. Manifesta прошла (одно из главных биеннале современного искусства — Reform.by) — ни один беларус в ней не участвовал. Биеннале в Сан-Пауло, которое не первое, и не второе по значимости – про каких беларусов там вспоминают? Хорошо, что есть Марина Напрушкина, которая сейчас живет в Германии и своими проектами как-то закрывает «дыры» на международной арт-сцене, но это активность самой художницы, не институций.
— Почему это происходит?
Андрей: Потому что Беларусь до сих пор не воспринимает культуру, и, в частности, современное искусство, как реальную экономическую силу. Представьте, семнадцать лет в глобальном политическом контексте мы не развивали диалог в этом поле с другими странами на высшем уровне. Я говорю именно о contemporary art. Даже в программе Восточного партнёрства Беларусь – лишь официальный наблюдатель. Как вы думаете, кто-то нас там будет ждать? Есть столько молодых стран и народов, которые борются и что-то делают – разумеется, мировые фонды и культурные программы откроют двери для них, а не для нас.
Максим: Для того, чтобы сдвинуть эту ситуацию, необходимы институциональные изменения. Если не с кем связываться, наводить контакты – какой может быть имидж у беларусского искусства? Кроме того, без партнёрства со стороны официальных структур, и нам, как частной инициативе, сложно продвигать работы и проекты за рубежом. Всем странам интересно взаимодействие. Все хотят показывать свое искусство здесь, и в ответ показывать наше там. А когда и здесь свое искусство не интересно, что говорить…
Андрей: Мы сейчас не будем говорить о Венецианском биеннале, потому что, во-первых, в мире искусства это уже популярный проект, во-вторых, каждый раз процедура выбора представителя Беларуси на него проходит со скандалом. И чаще здесь тоже все заканчивается имитацией — кто и как представлен, непонятно.
Польша, Чехия, начиная с 1990-х, совершили колоссальный рывок в развитии и продвижении своего искусства. В Украине за последние годы происходят колоссальные изменения. В целом, после событий 2014-го года страна получила карт-бланш на многих уровнях, сейчас ее искусство активно раскручивается.
— Печально, что нужно ждать трагических событий, чтобы мир обернулся к твоей стране лицом…
Андрей: Печально, но факт. И говорят, что Беларуси тоже придется пройти этот путь, который прошла Украина. Но здесь мы скорее обозначаем роль политической повестки, которая влияет на открытия в культурном поле. И тогда второй вопрос — когда события развиваются молниеносно, многие не успевают сориентироваться. В этом плане у нас на руках все карты. Я слышал это мнение от одного украинского коллеги. У нас уже есть художники, способные делать вещи, которые можно представлять миру. Это хороший задел, который важно не растерять. Когда двери откроются, Беларуси важно быть готовой к этому скачку на международную сцену. Без него не будет культурных перспектив.
– Звучит довольно пугающе. Хорошо, на данном этапе хотя бы локальный рынок искусства в нашей стране возможен?
Андрей: Когда появится беларусский художник, которого можно купить за миллион долларов, тогда появится и рынок.
Максим: Рынком тут даже не пахнет. Как может появиться рынок искусства, когда нет официального рынка? Около 80% людей заняты в госсекторе – о каком рынке может идти речь? А те немногие «корейки», что есть, они просто боятся «выйти на свет». Формируя коллекцию работ, ты «засвечиваешься» как состоятельный человек и получаешь проблемы. Только это уже не дает шансов появиться таким людям как украинский олигарх Виктор Пинчук, известный своими вложениями в современное искусство.
– Но у нас есть Виктор Бабарико, глава «Белгазпромбанка», который активно инвестирует в искусство, в тех же художников Парижской школы.
Андрей: Вот именно! Виктор Бабарико вкладывает капитал в супернадежные вещи. В те самые работы художников Парижской школы, которые вырастут в цене. Но по-настоящему он не рискует. Вот если бы он инвестировал в произведения беларусских современных художников, тогда можно говорить о его подвижнической и бизнес деятельности.
Максим: Андрей, Виктор Пинчук, тоже вкладывает в супернадежные вещи, покупая работы Дамиена Хёрста и других. Принципиально тут другое: Пинчук в Украине – один из многих. Там есть рынок меценацтва, культура создания коллекции. В Беларуси все в зачаточном состоянии.
Андрей: К слову, недавно в Минск приезжал дюссельдорфский художник Максим Вакульчик. После того как он обошел все минские галереи, все 17 штук, у него родился вопрос: «А почему цена литографии беларусского автора – 12 000 долларов? Оригинал Гюнтера Юккера, крупнейшего немецкого художника, можно купить за 17 000. Откуда такие цены?» И я с ним согласен – вы не ориентируетесь на реальные цены. У вас нет понятия их формирования. То, что делает тот же «Восеньскі салон» — это абсолютная профанация, на мой взгляд, хоть и лучше чем совсем ничего. Но, думаю, что в ближайшие десятилетия рынок искусства в Беларуси не появится.
— Но какие-то сдвиги в культурном поле все же наблюдаются. В 2016 году, когда ваша выставка ZBOR проходила в арт-пространстве украинского фонда «Изоляция», вы констатировали, что в Беларуси показать данный проект невозможно. Сейчас мы сидим в галерее «Ў» — и собранная экспозиция говорит об обратном.
Андрей: Подловили. Определенные изменения все же есть. Тот же безвиз — это позитивные перемены. Дружба дружбой, но когда есть возможность открытых дверей, то люди в них входят. Во-вторых, повторюсь, в стране появились художники, которые не ограничивают себя ни географической территорией, ни территорий сознания. Это значит, что они могут быть конкурентоспособными в глобальном мире.
Говоря словами Артура Клинова, если проект «политика» в Беларуси проигран, то проект «культура» имеет свое прогрессивное развитие. В этом направлении все же есть перспектива. Нужно сражаться.
Максим: Повторюсь, что многие работы актуальных художников сегодня уже не найти: они исчезли, уничтожены. А если нет художников – нет коллекционеров. И наоборот. Но мы все равно считаем, что опускать руки нельзя. Cейчас галерея «Ў» открылась в новом просторном помещении, и это тоже позитивный сдвиг.
— Кем вы все же себя ощущаете? Художниками какой страны?
Максим: Я в целом живу в лоп-топе. В таком состоянии между — между Голландией и Германией, Беларусью и Украиной. Сегодня границы для искусства стерты. И это совершенно нормальное состояние современного художника — жить во многих странах и выставляться по всему миру.
Андрей: Я до сих пор гражданин Беларуси. Более укоренен в беларусское, чем Максим, и в чем-то это даже контрпродуктивно для развития личной карьеры. Но как есть. Считаю себя гражданином нашей страны, который просто живет в другой деревне — in einem anderen Dorf.
Максим: Хоть мы и уехали, все равно от родины никуда не делись.
***
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.