Михаил Гулин в Люблине. Фото: Змицер Вайновский.
Беларусский художник Михаил Гулин провел три дня и три ночи в бутафорской конструкции, изображающей внутренности кита. Почти на улице. Без еды и практически без сна.
Казалось бы, об этом перформансе, который состоялся в рамках фестиваля public art «Открытое место»/Open city в Люблине, написали многие польские и беларусские СМИ, в том числе и Reform.by. «Иона» — так называлась работа акциониста Михаила Гулина, отсылающая к библейской истории о пророке Ионе, и своим пребыванием в условном «желудке кита» художник обращал внимание на многие вещи. Например, на самоизоляцию человека во время пандемии, на изоляцию Беларуси в актуальном политическом контексте; также в работе есть и отсылка к опыту политзаключенных, пребывающих в заточении. Хотя начинался проект с глобальной идеи отказа от связи и гаджетов в век цифровой повседневности.
Однако, как любят говорить англичане, арт-проект, тем более перформанс, по-настоящему осуществляется в контакте со зрителем — во время его непосредственной реализации. И культурному обозревателю Reform.by показалось важным завершить гештальт, — расспросить беларусского художника о том, что открылось его Ионе за трое суток во «чреве кита».
После восстановительного отдыха и поездок, Михаил Гулин согласился рассказать о своем экстремальном опыте и размышлениях после вызволения из «чрева» монстра.
— Сразу хочу сказать главное, — реагирует на вопрос акционист. — Все, что открылось, открылось как раз после выхода. Не во время пребывания в конструкции. Серьезные перегрузки я почувствовал только на третьи сутки, — «легкость бытия», прочие вещи, свойственные голодавшему человеку.
— Мне бы хотелось начать все же с первоначальной идеи проекта. Когда все началось?
— Я задумывал проект еще несколько лет назад. «Иона» участвовал в конкурсе проектов на участие в Венецианской биеннале. Тогда меня интересовала идея: способен ли сегодня человек прожить без гаджетов и связи, так сказать, в цифровой изоляции. Проект не победил, но потом случилось вот это вот все. Пандемия, политический кризис. И «Иона» получил дополнительные коннотации и измерения — можно сказать, что работа оказалась пророческой, а сегодня она еще и резонирует с политической изоляцией страны.
В этой истории для меня, знаешь, ценнее всего то, что проект опередил время. Мне кажется, что беларту очень не хватает проектов, чтобы мы разговаривали с мировым, европейским искусством на одном художественном языке. Как-то так получается, что у нас больше работ, которые запаздывают. Вроде художник и выбирает современный язык для высказывания, а смотришь — в итоге его работа напоминает концептуализм, скажем, 1970-1980-тых. Нет попадания в ритм эпохи. И дело, скорее, не в модных материалах или сложных технологиях, а в темах с которыми работают авторы. Мне кажется, что беларусскому искусству нужно преодолевать эту инерцию.
— Расскажи, пожалуйста, каким образом это работа была реализована? Все -таки внутренности кита, пусть и бутафорские — это затраты и вложения вполне ощутимые. Кто согласился воплотить восемнадцать метров утробы кита?
— Все осуществилось благодаря Андрею Дурейко и удивительному стечению обстоятельств.
На самом деле, я показывал «Иону» в виде такого прожекта на последней выставке «Кранальная дыстанцыя» в Минске, в галерее «Ў» . Это было такое предложение о реализации: эскизы — Михаила Гулина, 3D — Максима Крука, текст — Алексея Толстого. О контексте работы написала Илона Дергач. Я тогда думал, что все, видимо, и останется на бумаге.
Но так случилось, что в этом году куратором фестиваля public art в Люблине «Открытое место»/Open space был приглашен Андрей Дурейко, беларусский художник и куратор, который живет в Дюссельдорфе, мой хороший коллега. И Андрей предложил мне показать свой проект. Фестиваль мог выделить не очень большой бюджет на реализацию, но Андрей настоял, чтобы я написал полноценную заявку. Я так и сделал.
— И все получилось?
— Не сразу. Мне тут же пришел ответ, что проект сложно реализуем, бюджет большой, нужно «урезаться». И честно говоря, меня спасло то, что я пребывал в нашей сложной беларусской реальности, и не очень спешил ответить на ответ. Вариантов «упрощения» с польской стороны поступало множество: другие материалы, то да сё, и я уже было подумывал вообще эту ситуацию отпустить. Но в итоге в один прекрасный день мне пришло письмо, что один из художников отказался от участия в фестивале, и на мой проект выделены дополнительные средства.
— Никогда не знаешь, что может произойти.
— Точно! Так у меня и получилось реализовать «Иону» почти так, как я хотел. И это, признаться, большой кайф — я очень горжусь этим проектом. И думаю, что в Беларуси никто серьезно даже не стал бы рассматривать мою работу, и она действительно так бы и осталась в набросках и эскизах.
— Возможно, но уже реализованный проект, и твой перформанс в особенности, вызвал в Беларуси большую волну интереса и поддержки. Но одно дело — наблюдать за художником во «чреве кита», другое дело — там быть. Какой красивая идея оказалась на практике?
— Самой большой проблемой и неожиданностью оказалось то, что той изоляции, которую я предполагал, совсем не случилось. Казалось бы, у тебя есть прописанный сценарий, задачи, а по итогу жизнь внесла свои коррективы в искусство, и это, конечно, классно.
Во-первых, сказалась прозрачность материала, которым были обтянуты конструкции. Я был в таком розовом туманчике и хорошо просматривался. Прощу прощения за подробности, но свои физиологические потребности реализовать было очень проблематично. Плюс ко всему, рядом все время кто-то находился. То дети, то какие-то бабушки, дедушки, молодежь. Семь часов утра, четыре часа ночи — не важно.
Второе, само место и его жизнь. Инсталляция была размещена в центре города, возле Центра Культуры в Люблине, и выяснилось, что Люблин практически никогда не спит. Я проводил параллели с Минском: у нас, в 2.00 ночи уже точно город вымирает, а в Люблине это самый пик ночной жизни. Молодые люди кричат, орут, визжат, смеются, куда-то идут или откуда-то возвращаются, — такое тотальное движение. И почти все, проходя мимо, считают своим долгом как-то на тебя среагировать.
Я заранее разучил фразу на английском и польском, кто я и что я, и старался отвечать на разные провокации спокойно. «Jestem Jonasz, który siedzi w brzuchu wieloryba» — мне очень понравилось, что по-польски «кит» — это «велорыб».
Но, признаться, ситуации были очень стремные, и приходилось быть максимально корректным.
— Например?
— Например, в Польше есть такое движение фанатов мотоспорта, которое ведет себя довольно агрессивно и борзо. Обычно, когда люди не реагировали на мои слова и продолжали что-то делать, я начинал их снимать на мобильный телефон. Это хорошо срабатывало: к записи в Польше относятся очень щепетильно. Но фанатов — наоборот- мой жест защиты только спровоцировал. Они в принципе вели себя довольно провокационно, а после моей реакции так вообще один паренек достал зажигалку, зажег ее и поднес к конструкции. Это было, так скажем, не совсем приятно. Но тогда я подумал: зачем мне иметь ситуацию, в результате которой меня невзначай кто-то может подпалить? Поэтому я постарался оставаться спокойным, и сделал все, чтобы «погасить» конфликт.
— А как же охрана? Разве ее не было?
— Охрана была, но она не в состоянии прямо сразу выбежать из здания и решить мои вопросы. Поэтому очень многие вещи, в том числе, вопрос по нежелательной коммуникации, приходилось решать самому. В данном случае мне помогало то, что я четко видел свою задачу — выполнить, довести до конца перформанс, а не спровоцировать конфликт.
— В целом, при таком движении людей тебе удавалось поспать?
— Забавная вещь, что поспать мне удавалось в основном днем. Ночью как раз из-за движухи это было сделать проблематично. Только прикорнешь, а к тебе уже в «желудок» кто-то заполз (смеется).
Интересно, что даже когда на третьи сутки пошел проливной дождь, все равно люди не сдавались. Были попытки запрыгнуть на конструкцию, залезть внутрь, заползти в «пищевод кита». Я удивлялся: там же внутри даже нет настила, одни лужи, вода, мокро! Что там делать?! И все равно люди атаковали «внутренности кита» (смеется).
К слову, дети были предельно разочарованы, что вся эта радость не для них. Первые два дня я наблюдал невероятное количество детей, которые были жутко расстроены из-за того, что им нельзя попасть в чудесный аттракцион. Дети оказались моими самыми благодарными зрителями, и в то же время, они были очень разочарованы, что кит — это художественная инсталляция.
— Согласно поставленным тобой условиям, все трое суток ты должен был провести в изоляции: без гаджетов, еды и практически на улице, в аскетических условиях. Практика показала, что изоляция не получилась. Холод, голод — это же никуда не ушло?
— Про людей — все точно. Бесконечный поток людей.
На счет холода, могу признать что первая ночь была холодной, а в последствии — более-менее нормально. Я еще упоминал про ливень на третьи сутки. Буквально утром мне прислали человека, который помог зашить все полиэтиленом, и как только он закончил, тут же начался сильный дождь. Лило ровно сутки! То есть, в день моего выхода из кита все прекратилось, и установилась солнечная погода. Просто фантастическая ситуация!
Но, честно говоря, дождь доставил приятные хлопоты: полиэтилен начал течь, и я весь вечер и ночь вытирал пол, подставлял пластиковые бутылки, отжимал тряпки. Был занят довольно плотно (смеется). А потом плюнул на все, и улегся среди этой капающей воды спать.
Что касается еды, то да, у меня была только вода. Признаться, в процессе голодовки я понял, что еда — это больше такое времяпровождение для современного человека, чем физиология. Куда-то пойти, что-то выбрать, поговорить. Мы слишком много внимания ей уделяем. Но голод все же сказался. Появилась такая незатихающая головная боль через какое-то время голодания. Поначалу принимал таблетки, а потом понял, что эти болезненные ощущения другого свойства.
— А была какая-то положительная реакция на перформанс? Пример взаимодействия?
— Да, была одна дама (в последствии выяснилось, что она галеристка из галереи Biala), которая была на открытии, и потом приходила во время перформанса. Она призналась, что для нее с мужем перформанс и весь проект стал просто суперсобытием, они очень сильно переживают.
Еще приятный момент — кто-то ночью поставил баночку с тушеными овощами. Кто-то принес яблочко. Еще до начала перформанса один мой друг передал мне бутылку самогонки, чтобы я не замерз. Но в итоге все дары я оставил целыми и нетронутыми. Потому мне было важно выполнить все задачи, которые я себе поставил. Но да, получается, что в процессе «прыдбаў» (смеется).
— Миша, самый главный вопрос о твоей внутренней трансформации. Несмотря на то, что проект с пунктом изоляции провалился, ты оставался все же один на один с собой в критических условиях. О чем ты думал в «желудке кита»?
— Ты права, несмотря на все происходящее, меня все время не покидала такая беларусская тревожность. Перформанс территориально проходил в Польше, но мысленно я был в Беларуси.
— Ты не сопоставлял свой опыт с опытом беларусских политзаключенных?
— Конечно же, да. Особенно вспоминал недавний случай задержания Максима Крука и Александра Богданова. Но я старался отгонять эти мысли. Насколько знаю, мои опыт и близко не стоял с их опытом. И даже само сравнение казалось мне спекулятивным и неуместным.
Единственное, я думал о том, что как художник не имею право отступить. Думал, что есть люди, которые сейчас пребывают в гораздо худших условиях. И эта мысль оказывала на меня довольно серьезное психологическое давление. Я старался держаться.
— Ты говоришь, что главное открытие произошло все-таки, когда ты вышел из «чрева».
— Да, сказалась моя хоть и условная, но изоляция, и последующий информационный всплеск.
— Можешь поделиться этим открытием?
— Возможно, для кого-то мои выводы окажутся банальными, но я понял для себя две вещи. Первое, — ничего прекрасного в ближайшее время нам ожидать не стоит, это стало очевидно как белый день.
Второе, что беларусам пора становиться более мобильными, и ко многим вещам относится проще. Я говорю о перемещении и новых маршрутах. Когда в этот раз передвигался по странам, я как-то осознал, что нужно отбросить четкие установки и определения. Отказаться от этих «я эмигрирую», » я уезжаю», «я не буду больше возвращаться». Не нужно все восприниматься окончательно и бесповоротно, — любой выход за рамки может обернуться новой возможностью.
Мне стало понятно, что многие из нас ставят себе барьеры, которые на самом деле являются барьерами только в голове. Есть вещи, за которые не стоит держаться, нужно расставлять приоритеты и понимать, что происходит. Мне кажется, это неправильно, когда есть возможность обезопасить себя, но люди по инерции выбирают зыбкую рутину.
— Но есть же разные тактики?
— Согласен. Владимир Мацкевич, Алесь Пушкин, — есть примеры, когда люди выбирают разные модели поведения и им следуют.
Но мне кажется, что это очевидно, — то, что сейчас происходит в Беларуси, уже совсем не быстрая история. И на данном этапе она развивается совсем не в лучшую сторону, и достаточно найти схожие исторические периоды, чтобы сделать выводы.
Моя прозрачная история в «Ионе» сделала для меня прозрачной историю человеческую, глобальную.
— Миша, но для многих людей пребывание в Беларуси может выступать и актом сопротивления, мужества. Им очень сложно аккумулировать ресурсы, но они это делают.
— Я уважаю этот выбор. Но говорю о тех людях, которые не выработали свое отношение к происходящему.
Знаешь, если проводит параллель между человеком ХХ века и ХХІ века, мне кажется, что это два разных субъекта. И с нами по-разному сейчас работает тема насилия и угроз. Не скажу, что с человеком ХХІ века произошло что-то радикальное, мы, мол, стали мягче и так далее, но мы — другие. Это точно. Такие исторические времена как сейчас обычно открывают какую-то правду, о которой ты и не догадывался, о тебе самом. Хорошо, когда это происходит в тех условиях, которые ты можешь контролировать. Но очень бы не хотелось, чтобы эта правда открылась в обстоятельствах не сосем приятных для твоей психики и здоровья.
Я, например, признаюсь честно, не готов узнать о себе новые вещи. Меня устраивает уже то, что я о себе знаю.
Не призываю всех уезжать, но я говорю о том, что можно быть смелее в плане вызова, борьбы и жизненного выбора. Есть возможность уехать — съезди, отдохни, развейся, вернись. Или поработай, получи новый опыт, вернись. Мне бы хотелось, чтобы у беларусов появилась какая-то легкость, свойственная другим народам.
— Например?
— Например, я сейчас наблюдаю иракцев. Представь, это прилететь черт знает откуда, и двигаться черт знает куда. И при этом иракцам не интересна ни Беларусь, ни даже та же Польша и Литва. Они хотят в западную Европу. Мы часто говорим: ой, я языка не знаю, квалификации нужной нет, то не умею, сё. Честно говоря, я очень сомневаюсь, что многие из тех людей из Ирака и Афганистана, которые сейчас пересекают беларусскую границу, все умеют и знают. Но они двигаются и рискуют. И в этом есть определенный оптимизм, в том числе и для нас.
Пусть беларусы попробует поучаствовать в проектах в других странах. Это же интересно.
— Миша, согласно библейской истории, Иона — тот пророк, который ослушался Бога, и за это попал в кораблекрушение, а потом был проглочен китом. По одной из версий, это история о гордыне и наказании. О чем в итоге получился твой «Иона»?
— На самом деле, я боялся этого сравнения с библейской историей. Но у меня были определенные мысли, и мне кажется, что история моего Ионы еще в развитии. Если брать некую условную историчность персонажа, то у нас у всех сейчас история находится в развитии, и наш путь, в том числе мой, это не путь только трех суток. Сейчас я хотел был избежать четких определений.
Но если взять мою гордость за проект, за его почти идеальную реализацию, то ее можно в какой-то степени приравнять к гордыне, условно говоря.
Что касается наказания, я заметил такую вещь, что подбираю слова, выражения, делясь своими суждениями. То есть, я не совсем понимаю как рассказывать о своей работе, если любое проявление публичности у нас чревато как раз тем самым наказанием. Так что, я бы сказал, что сейчас наказание для беларусов — просто озвучивание своей позиции. Иона все время сомневается что можно говорить, а что нельзя.
И для меня эта ситуация, в которой совершенно нет опыта.