София Малашевич на милицейском видео после задержания. Скриншот
Многим беларусам осенью 2020-го запомнилась дерзкая и веселая юная девушка, которая на протестном марше расписала щиты силовиков и танцевала перед ними, пока ее друг записывал видео на телефон. Это София Малашевич из Минска, и за свою дерзость она уже отбывает срок в колонии, как и ее друг Тихон Клюкач. На момент задержания им было по 18 лет, они вместе учились в колледже. Соня пыталась выгородить Тихона, ведь он просто был рядом с ней и «ничего не делал», а Тихон пытался взять вину на себя.
Молодых людей забрали в СИЗО в конце ноября, а 22 января осудили. Их признали виновными в «участии в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок», а Софию вдобавок в злостном хулиганстве (за щиты) и в оскорблении Лукашенко (за плакат с грубым словом в его адрес). Соне дали два года лишения свободы, Тихону — полтора. В апреле по их делу прошла апелляция, которая ничего не изменила. А совсем недавно ребят этапировали в колонии. Правозащитники считают их политическими заключенными.
За время в СИЗО Соня — или, как ее называли дома, Зося — встретила свое 19-летие и потеряла любимую бабушку, она побывала в карцере, от нее отказался отец. К ней не доходят новости, а ее письма почти не доходят на волю, и Соня даже бросила их писать.
Чтобы получше узнать эту безрассудно смелую девушку, мы поговорили с ее матерью. Светлана Малашевич откровенно рассказала о детстве дочери, ее отношениях с близкими, аресте и заключении, о чувстве вины. Нам было важно показать, какой Соня человек, почему она оказалась у тех щитов с баллончиком и как теперь переживает этот непростой период.
— Светлана, 16 апреля рассматривали апелляцию на приговор. Как прошло?
— Суд оставил приговор без изменений. Я не была на апелляции, потому что это было бессмысленным. Шансы на изменение приговора были практически равны нулю. Присутствие на суде было бы лишним стрессом, а стрессов в жизни сейчас и так хватает. Соня писала заявление, чтобы присутствовать на суде по скайпу, но в итоге дочери тоже не было на процессе.
— Софию уже перевели в колонию?
— Соню этапировали ночью 30 апреля. Мои знакомые послали ей заказное письмо с уведомлением, и сегодня вечером (интервью проходило 4 мая — прим. Reform.by) им пришло уведомление, что письмо вручено получателю. Скорее всего, Соня уже в Гомеле. Вот буду писать дочери письмо.
— Она боялась туда ехать? Говорят, что в колонии после СИЗО все же проще находиться…
— Думаю, дочь испытывала смешанные чувства. Сидеть в камере СИЗО, когда вокруг абсолютно разные люди, достаточно тяжело. На Володарского дочь сидела с людьми, которые оказались там по такой же причине, что и Соня. А в начале марта ее перевели в Жодино, и там она уже сидела с людьми с совершенно другими судьбами. Ей было достаточно сложно, потому что не было единомышленников и поддержки. Ощущалось, что она в таком «выжженном» состоянии, в нервном истощении. Дочь говорила, что ей ужасно все надоело: однообразие дней, маленькое пространство, отсутствие того, что люди на свободе не ценят. Такое испытание в 19 лет — очень большая нагрузка на психику.
Конечно, страх перед колонией у нее присутствовал, и это нормальная реакция: любая неизвестность вызывает страх. Но она уже ждала этапа в Гомель, чтобы была смена обстановки и занятость. Ей хотелось просто ходить по улице, даже если и на работу. Ей важно было вырваться из жодинских четырех стен с решеткой на окнах.
— В чем выражалось ее «выжженное состояние»?
— Я была с ней на свидании, и было видно, что дочь подавлена. Я спросила, как она спит, она ответила — нормально. Но было понятно, что сил, которых она набиралась во сне, ей не хватало (Светлана работает в медицинской сфере — прим. Reform.by). Ее ничего не радовало, она устала. Отсутствие свежего воздуха, темное помещение, вынужденное пребывание в четырех стенах губительно сказывается на любой психике.
К тому же в Жодино у Сони были проблемы с корреспонденцией, ей не отдавали письма и от нее писем люди не получали. Дочь даже перестала в последнее время писать, потому что не видела в этом смысла. Выписанные газеты и журналы ей тоже не отдавали. Соня находилась в информационном вакууме. Еще в Жодино, в отличие от Володарки, отсутствовал в камере телевизор, а чтобы включить радио, Соню сажали сокамерницы к себе на плечи, потому что радио достаточно высоко. В наш информационный век все еще есть люди, которые лишены доступа к информации.
— Такие проблемы с корреспонденцией у Сони были все время?
— На Володарского дела с письмами были явно получше. Чтобы вы понимали, последнее письмо от нее я получила 3 марта. Потом Соня попала в карцер, потом дочь перевели в Жодино, там она добывала сутки в карцере, и с перепиской стало все совсем плохо. Я отправляла заказные письма, но ответа на них до сих пор не получила. Дочка говорила, что на Володарского письма с новогодними поздравлениями ей отдали в середине февраля.
— А как она попала в карцер? Долго там пробыла?
— Пять суток. Там была какая-то непонятная проблема, связанная с вещами. Соня задала вопрос по поводу вещей, которые хотели у нее забрать работники СИЗО. Это расценили как нарушение дисциплины: видимо, в таких случаях нужно молчать. Посадили Соню накануне 8 марта, поздравить вовремя ее не удалось.
— Когда вы были на свидании с дочерью?
— 16 апреля была апелляция, я поехала в суд, чтобы получить разрешение на свидание. Мне сказали, что решение суда отправлено в Жодино и мне уже не подпишут свидание. Назавтра в полседьмого утра я приехала в Жодино, чтобы попытаться попасть на свидание, на которое можно попасть либо в десять утра, либо в два часа дня. То есть при наличии пяти кабинок на свидание в этот день могут попасть десять человек. Я была первой в очереди, у меня взяли заявление на свидание, я объяснила ситуацию про решение суда, и мне сказали ожидать. Чуть позже открылось окошко в двери, мне вернули заявление и сказали, что в свидании отказано, пока к ним не придет решение суда, а оно идет от трех до пяти дней. Отказ вызвал внутри меня бурю болезненных эмоций. Я снова приехала через неделю, 24 апреля, и на этот раз все же увидела дочь.
Свидание обычно длится два часа, но нам дали немногим больше часа. Вначале, конечно, это было эмоционально очень тяжело. Но потом понемногу дочка раскрывалась, говорила.
— Она изменилась внешне?
— Конечно. У нее изменился цвет лица, выражение лица. Понятное дело, что сейчас у Сони тяжелый период, и ей сложно. Это непросто взрослому человеку, а молодой девушке, которая не имеет опыта самостоятельной жизни, еще тяжелее. Мне понятно ее состояние. Нужно время, чтобы ей стало легче.
— Как вообще София отнеслась к приговору? Она надеялась на другое решение или понимала, что хорошего ждать не стоит? И как она сейчас, смогла ли принять свое положение?
— В восемнадцать лет получить два года тюрьмы — это трагедия в любом случае. Конечно, у нее был шок. Любое ограничение свободы вызывает страх и опасение за будущее.
То, что статья уголовная, Соня знала с сентября. Но сознание отказывалось верить, что ей не избежать срока. Ведь ей могли дать и условное наказание или химию. Конечно, она надеялась на лучшее. Но на суде уже понимала, что все очень серьезно. У меня было свидание с ней спустя неделю после приговора, к тому времени она немного уже пришла в себя.
Зимой у дочери была надежда на апелляцию, и у нее было другое настроение. Плюс на Володарского у нее была поддержка от сокамерниц. Окружение помогало ей переключаться и отвлекаться. Но после того, как ее перевели в Жодино, дочь уже понимала, что никакого послабления не будет, и ей было в последнее время очень грустно. Она просто ждала этапа в колонию.
— А вы как восприняли судебное решение? Два года колонии — не слишком ли много за надписи на щитах и плакат?
— Для меня это был шок. Как бы ты ни готовился к этому, все равно это неожиданность. К тому же количество заседаний суда было сокращено, не все свидетели были выслушаны, я рассчитывала, что будет еще одно заседание.
Приговор для своей дочери, конечно, считаю несправедливым. Хулиганство ведь было наказано административным арестом Сони, был возмещен ущерб. Можно было сделать снисхождение для молодых людей и ограничиться менее суровым приговором.
— После первого ареста Соня была напугана?
— Да, после суток у нее было состояние острого стресса. Обычно дочь немногословна, но после освобождения говорила нескончаемым потоком. Слова из нее вылетали, как из пулемета, так выходил стресс.
Во время первого задержания ее еще и допрашивали часами каждый день, это тоже очень тяжело. Ей сразу же сказали, что ее административка переквалифицирована в уголовную статью и будет идти следствие. Она очень надеялась на помощь адвоката, читала статьи, по которым ее обвиняют…
— Вместе с Софией под суд попал и Тихон. Какие у них были отношения?
— Они были знакомы совсем немного, по сути, меньше недели. Тихон и Соня вместе поступили в Брестский колледж сферы обслуживания на парикмахеров. Начался учебный семестр, а 6 сентября они уже были на марше.
— В своем последнем слове София просила не наказывать Тихона. Может, она чувствует себя виноватой перед ним и его семьей?
— Она очень винит себя и раскаивается. Она даже не могла представить, что за разрисованные щиты будет отбывать срок в колонии, тем более она не могла представить, что и Тихон пострадает за эти щиты. По сути, вина Тихона состоит в том, что он стоял рядом с Соней и держал вещи.
— Вы общались с мамой Тихона? После суда она дала интервью, в котором обвинила Соню в том, что случилось с ее сыном. Вы перед ними вины не ощущаете?
— Моей вины нет ни в случае с Соней, ни в случае с Тихоном. Эти восемнадцатилетние люди самостоятельно приняли решение. И Тихон выходил в августе на марши, и Соня участвовала в маршах до этого. Дочь и ее знакомый решения принимали сами.
Я не общаюсь с мамой Тихона. На первом судебном заседании мне было высказано от родственников Тихона, что они считают мою дочь во всем виновной. Все это было высказано не в одном предложении и очень эмоционально. Их представление о ситуации — это то, что виновата Соня. И, насколько я знаю, их мнение по этому поводу не поменялось. Они не могут понять, что Тихон взрослый и самостоятельный, его никто, как барашка, не вез из Бреста в Минск. Он сам принимал решение ехать и в любой момент мог просто послать Соню и уйти.
Я не виню ни Соню, ни Тихона. На данный момент мой ребенок в тюрьме. И моя задача сейчас — максимально мобилизоваться, стать ей опорой, наладить обратную связь, приезжать на свидания, отправлять передачки. Я хочу, чтобы в ней была сила, бодрость, уверенность и позитив. В этой ситуации каждый человек решает сам, как ему поступать. Поиск виноватых — это не моя позиция, и тратить на нее силы я не буду.
Последнее слово Софии Малашевич в суде:
«Сложно говорить, когда в глазах слезы, но я все-таки скажу. Я хотела бы попросить суд не наказывать как минимум Тихона: ему просто понравилась красивая девочка, и он захотел проводить меня на митинг. Он десять тысяч раз — я вам клянусь — отговаривал меня уйти обратно от забора. Я думаю, двух месяцев в СИЗО достаточно, чтобы понять, что никуда ходить не надо и к заборам подходить тоже не надо. Я тоже отсидела два месяца в СИЗО и за это время поняла, что тюрьма людей никак не изменит: она сделает только хуже. Со мной сидели люди, которые уже были в тюрьме, и я смотрела не на то, какими они туда пришли, а на то, какими они оттуда уходили — и это были не самые лучшие люди, которых я знала. Потому что до этого они были намного лучше. Поэтому если вы дадите человеку [Тихону], который один раз ошибся — пошел на митинг с девочкой, — год лишения свободы, вряд ли он станет лучше.
Я признаю свое активное участие в митинге. Но я не соглашусь с тем, что подразумевает эта вина, — наказанием. Разумеется, вы главные, вы назначаете, что я заслужила. Я должна отвечать за свои поступки. Но я вам клянусь, что он [Тихон] не заслуживает такого наказания. Вы суд, вы должны быть справедливыми. Но он даже не дотрагивался пальцем до забора и баллончика! Он больше не будет ходить на митинги — да, Тихон?
Мне, конечно же, не хотелось бы лишения свободы: не буду себя защищать и выгораживать, но, если вы дадите мне срок, я могу уже не увидеть бабушку. Можно даже дать «химию» с назначением, но больше [срок], чем лишение свободы. Чтобы было справедливо, но чтобы я увидела бабушку».
(Цитата по публикации лишенного регистрации правозащитного центра «Весна»)
— Вы помните день, когда Софию задержали?
— Она была у бабушки в Барановичах. Утром 6 сентября, в воскресенье, она позвонила мне и сказала, что купила кроссовки на физкультуру, и все. Что дочь поехала в Минск на марш, я не знала. В этот же день ее задержали, а нашла я Соню только через трое суток. В воскресенье я с ней больше не связывалась. В понедельник мне позвонили из колледжа и сказали, что Соня не явилась на учебу и не ночевала в общежитии. Я сразу начала ее искать. Знаете, первый раз сталкиваешься с этой системой, звонишь по всем РУВД и изоляторам, а там то трубку не берут, то занято, то говорят, что человека у них нет…
В среду у Сони состоялся суд по административному делу, ей дали 20 базовых, но не отпустили. Освободили дочь только 14 сентября с подпиской о невыезде. Как она рассказала, ее возили из Окрестина по разным РУВД на многочасовые допросы. И окончательно Соню арестовали 26 ноября. Ее вызвали на допрос к следователю, и оттуда она уже не вышла.
— София долго была на свободе, зная об уголовном деле. Каково это было для нее и для вас? Вы не думали, что ей стоит как-то уехать из страны? Или надеялись на более мягкий приговор?
— Да, Соне было сложно поверить, что она получит реальный срок. Она говорила, что ничего не сделала такого, за что ее можно отправить в колонию. Дочь говорила, что не преступница и ей нечего убегать от наказания. Она не думала, что повернется все таким образом и так закрутится судебная машина…
— Когда вы увидели видео, на котором Соня расписывает щиты, что чувствовали?
— Я его увидела в первый день, 7 сентября. Старалась не читать под ним комментарии, чтобы еще больше не расстраиваться. Это было жуткое состояние, мне было очень плохо и страшно за дочь. Мое сознание не могло принять ту реальность, которая происходила с моим ребенком.
— Потом, когда первые эмоции улеглись, вы ругали дочь или, может, наоборот — гордились? Хотя бы за ее смелость.
— А смысл ее ругать? Она ведь взрослый человек. Всю глубину ужаса она к тому моменту, после задержания и допросов, уже ощутила. Дальше нужно было что-то решать и выбираться из этой проблемы. Я испытывала только ужасный страх и тревогу за Соню. Мы были в подвешенном состоянии. Ощущать, что каждый день могут вызвать на допрос, — это тяжело. Ожидание неизвестности очень сложно переживается, ведь в любой момент может что-то переключиться, и начнется другая жизнь. И никак нельзя было на это повлиять.
— Вы говорили, что на Володарке Соню поддерживали сокамерницы. Что она о них рассказывала?
— Соня говорила, что на Володарке сидела с Аланой Гебремариам (активистка, советница Светланы Тихановской по вопросам молодежи, задержана по делу студентов — прим. Reform.by) и Дашей Чульцовой (журналистка «Белсата», сейчас осуждена на два года лишения свободы — прим. Reform.by). Они подружились. Когда я в феврале была на свидании с дочерью, она говорила, что помогает Даше складывать вещи к суду… Соня тепло отзывалась о девочках.
— Мне кажется, когда все это случилось с Соней, появились эти видео, все были просто поражены, как такая юная девушка может быть такой смелой, отчаянной и при этом принципиальной. Откуда это в ней? Расскажите про свою дочь, про ее детство.
— Соня очень творческая натура, очень одаренная. У нее есть и чувство цвета, и воображение, и руками она умеет много чего делать. За что бы она ни взялась, у нее все получается. У нее хорошая память, она интересовалась книгами с полутора лет, ей было все интересно! Слушала внимательно рассказы, читала энциклопедии. Рисовала сказки и рассказывала мне их. Когда родился Леша, младший брат Сони, у меня был жуткий недосып. И вот я укладываю Соню спать, читаю и на половине фразы засыпаю. А дочь повторяет: «Царь с царицею простился и?..». То есть она на лету схватывала все. Она хотела понимать глубокие вещи, ей было важно понимать все. И потом она читала все время, все подряд.
У нас возле дома был прекрасный кружок, в котором рисовали витражи, делали батик, вышивали. Туда ходили абсолютно разновозрастные дети. В шесть лет я туда отдала Соню, ее брату было четыре, и он тоже пошел за компанию. Для меня было удивительно, что моя дочь в мастерской увлекается всем, ее интересовало там все и у нее все получалось. Я помню четко картину, как смотрю в окно, а мои дети несут разрисованные витражи, и ерунда, что испачкали куртки, важно, какими они были счастливыми в тот момент.
Потом она ходила в кружки бисера, соломки, рисования. Соня рисовала всегда и очень много. В старших классах она рисовала прекрасные портреты. Я была в восторге от того, что она передает через портреты внутренние черты человека.
Она ходила на танцы (Соня прекрасно танцует, ее инстаграм заполнен роликами с ее танцами — прим. Reform.by), на гитару. Многие песни подбирает на гитаре сама и поет. Она обожает петь! У нее очень громкий голос, в СИЗО его уже хорошо знают, даже кричали ей через стены, что не попадает в ноты (смеется — прим. Reform.by). Пение для Сони всегда было одним из способов выплеснуть стресс. И ей это было необходимо. Кто-то молчит, а кто-то поет, как Соня, потому что болит душа.
Каждое лето Соня проводила время у бабушки с дедушкой. Один раз дочь вместе с сыном нашли котят и принесли тайком от бабушки с дедушкой их в свою комнату. Соня таскала молоко, сметану и сало, чтобы покормить котят, а каждое утро в рюкзаке выводила их на прогулку на местный школьный двор. Сейчас это взрослые кошки Мася и Маруся, они ждут Соню. Она всегда о них спрашивает.
— Какой характер у Сони?
— Она всегда знает, чего хочет. И всегда может отстоять свою точку зрения. У нее не было никогда какой-то тупой твердолобости, во многих вещах она могла уступить, но во многих была очень требовательной. Например, в подростковом возрасте она не разрешала нам, чтобы ее фотографировали. Ей свойственно поступать по-своему. Я считаю, что эти черты ей помогут выстоять и сохранить себя.
— Вы одна растили Софию или вместе с мужем?
— Нет, мы растили детей вместе, но уже больше года в разводе.
— Какие у Сони отношения с отцом?
— Какое-то время их отношения были хорошими, но постепенно они портились, а потом и окончательно развалились. Я не хочу говорить причину, возможно, Соня сама ее потом озвучит. Скажу, что для нее это очень сложное переживание.
— Они сейчас общаются, отец ее поддерживает?
— После ареста и суда он сказал, что «не будет содержать уголовников». Это, конечно, было больно. Родной человек в один момент перечеркнул кровную связь и восемнадцать лет совместного проживания с ребенком, все ее достоинства и все то, что она ему подарила своим детством. Из-за одного события человек отказался от своего ребенка. Вот была жизнь — и ее больше нет, я тебе никто и ты мне никто. Он мне так и не объяснил причину своего поступка. В его фразах звучало, мол, видишь, она уже сидит, и с тобой такое же будет. Он перевел всю ответственность за дочь на меня.
— Как вы думаете, у Сони был внутренний протест из-за обиды на отца?
— Однозначно. Их конфликт остался нерешенным. В силу возраста и опыта всегда должен идти на перемирие взрослый. Ведь взрослый может предположить последствия конфликта. И взрослый обязан предложить ребенку помощь, выход, предложить начать новые отношения. Вариантов примирения очень много, было бы желание и осознание того, как родительские отношения влияют на формирование будущего ребенка. У всех есть конфликты, у всех есть ошибки, но осознание опыта зависит от воли и мудрости родителей. Если родитель не готов сделать первый шаг, это приводит к глубокой детской травме.
— А как брат Сони все это переживает?
— Леше 16 лет, и ему сложно психологически. Ситуация в семье непростая. В последнем письме я оставила место, чтобы он написал сестре. Последние его слова в письме были: «Мы тебя ждем». И мне стало легче и тепло на душе. В этом возрасте непросто сказать такие слова.
— Вы говорили, что Соня с братом каждое лето жили у дедушки с бабушкой. Какие у них были отношения?
— Бабушка и дедушка в детях не чаяли души. Там была безмерная любовь и принятие. У Сони воспоминания про бабушку и дедушку — лучики света. И она для них была солнышком и многое значила.
Соня даже поступать решила в Брест, чтобы быть ближе к бабушке, которая в Барановичах. Она сначала поступила в БрГУ на психолога, но отучилась семестр и сказала, что ей там не нравится, забрала документы. А потом поступила на парикмахера, тоже в Бресте.
Бабушка, к сожалению, умерла 27 февраля. Соню тогда уже осудили. Адвокат рекомендовал ей не говорить, но она постоянно спрашивала про бабушку. И на последнем свидании я ей рассказала. Она очень расстроилась. Это дополнительный стресс в тех условиях, в которых она находится, тем более там у нее мало возможностей выплакаться, некому выговориться. Но я решила, что лучше скажу сама, чем она об этом узнает в каком-то письме. Мне рассказывали, что бывало такое, что задержанным говорили о смерти близких при всей камере, а потом человека откачивали. Я решила, пусть лучше она хоть часть горя отрефлексирует на виду у меня. Нельзя было дальше врать и отмалчиваться, как бы ни было больно и горестно.
Для Сони бабушка и дедушка — это воспоминание о временах, когда она была счастлива, воспоминание, которое дает ей силы. Дедушка ушел из жизни раньше. Он во многом ей заменял отца, Соня была очень привязана к нему и тяжело переживала его уход. А потом она видела, как бабушка слабеет, болеет, понимала, как ей тяжело. Сейчас ей очень трудно принять тот факт, что бабушки больше нет.
— На суде Соня говорила о незащищенности пенсионеров на примере своей бабушки, которая с 40-летним стажем получает пенсию в 400 рублей. Соня заявила, что все, что она сделала, было сделано из протеста против социальной несправедливости. Это не то, чего ожидаешь от 18-летней девочки.
— Соня видела, как живет ее бабушка-пенсионерка. Она была инвалидом первой группы, она постоянно нуждалась в помощи и социальном уходе. Бабушке нужно было покупать лекарства, оплачивать сиделку. Все это забирало львиную долю пенсии. Дочь беспокоило будущее бабушки, она видела, что качество жизни пенсионеров с каждым годом становилось все хуже и хуже. А ведь это люди, которые проработали всю жизнь. Ее это возмущало. Поэтому неудивительно, что она так высказалась.
— А какие отношения с дочерью были у вас? И как они изменились после задержания?
— Дочь переживала не очень простой период поиска себя. Отношения не были идеальными, но она знала, что я ее поддержка. В некоторых моментах мы могли договориться, в некоторых могли каждый остаться при своем мнении, были какие-то разногласия. Но тот факт, что она попала в тюрьму, расставил все по своим местам. Кто с ней, а кто отказался от нее. Думаю, что этот период многое ей показал. Как бы больно это ни звучало. Сейчас идет период принятия нового этапа жизни, и его нужно пережить.
— Во время следствия вы как-то винили себя в связи со случившимся с дочерью?
— Конечно. Я чувствовала, что я недодала внимания, времени, усилий. Думала, что где-то не подставила ей плечо. Я чувствовала не вину, а скорее сожаление, что так все случилось. Но это бессмысленное самокопание. От него дико устаешь, пока не понимаешь, что нужно решать проблему и максимально сохранять внутренние силы. Соне нужна здоровая крепкая мама, чтобы ее поддерживать, потому что больше у дочери никого нет.
— Светлана, я хочу спросить, на ваш взгляд, как вообще все это случилось? Почему Соня, 18-летняя девочка, пошла на тот марш и сделала то, что сделала? Что ее подтолкнуло?
— В том году дочь первый раз в своей жизни голосовала. Для нее это было очень важным событием. Она следила за политической ситуацией, вникала в происходящее. Ее первый голос был отдан за Светлану Тихановскую. Во время выборной кампании Соня много с кем познакомилась из ровесников, которые тоже голосовали за Светлану. И дочери было обидно, что ее первый голос украли. Она абсолютно осознанно шла на марши. Она говорила, что хочет жить в справедливой стране.
— Сейчас очень много таких молодых людей, как Соня, были вынуждены уехать из страны, и очень многие попали за решетку. Вы считаете нормальным то, какой ценой государство защищает себя?
— Вся ситуация, которая происходит сейчас в стране, вызывает у меня живейшую физическую боль, безграничное чувство сострадания к тем, кто сейчас за решеткой и их родственникам, огромное сочувствие к их беде. Между тем, что люди сделали, и тем, как их наказали, — огромная пропасть, это несоизмеримо. Во мне отсутствует оправдание тому беззаконию, которое сейчас творится. И я понимаю, почему многие люди сейчас уехали. Они не могут найти объяснение всему происходящему, они не могут жить в том прессинге, в котором я живу каждый день. Это огромное испытание — жить и бояться.
— Вы верите в то, что дочь освободится раньше?
— Конечно. Я верю в это. Надежда на ее освобождение — это то, что дает мне крылья и объяснение, для чего я проживаю каждый день.
— Какого будущего вы бы хотели для Сони?
— Я верю и знаю, что моя дочь построит для себя прекрасное будущее. Я бы хотела, чтобы она получала удовольствие от своего профессионального выбора, и уверена, что у нее огромный потенциал. Я безоговорочно верю в свою дочь и ни минуты не сомневаюсь, что она многого добьется в своей жизни и сможет реализовать свои мечты.
Адреса для писем
Малашевич София Андреевна: ИК №4, 246035, г. Гомель, ул. Антошкина, 3.
Клюкач Тихон Витальевич: ИК №15. 213105, г. Могилёв, п/о Вейно, Славгородское шоссе 183.
* * *
Понравился материал? Обсуди его в комментах сообщества Reform.by на Facebook!