Даниэль Крутцинна. Фото: Сергей Стаховский
Лукашенко может предложить Западу сделку в стиле realpolitik, на которую кто-то на Западе будет готов пойти. Что может включать в себя такая сделка и как должно отреагировать на нее демократическое сообщество Беларуси. Какие санкции самые эффективные, и почему Лукашенко так стремится в Китай. Почему беларусский бизнес не вернется в Беларусь и какова роль диаспоры. Об этом и многом другом немецкий эксперт Даниэль Крутцинна рассказал в интервью журналисту Reform.by Александру Отрощенкову.
Даниэль Крутцинна – немецкий эксперт и бизнес-консультант, магистр Школы государственного управления Джона Ф. Кеннеди Гарвардского университета. Более 15 лет проработал в Беларуси в сфере инвестиций, с 2015 по 2020 годы был членом наблюдательного совета Банка Развития Беларуси.
— Вы прожили в Беларуси 15 лет. В том числе в течение пяти лет, которые были, наверное, самым интересным периодом в её экономической истории, когда быстро рос частный бизнес, стали появляться современные и профессиональные чиновники. И вы в этом принимали непосредственное участие. Вы могли представить, что всё это так быстро свернётся?
— Конечно, в 2020 году я учитывал то, что произошло на выборах в 2010-м. Самые большие надежды я испытывал именно в тот период. Когда Россия подняла цены на газ и начала рождаться доктрина многовекторной политики Беларуси. Тогда же были сделаны определенные шаги в сторону приватизации, и была надежда, что что-то будет меняться. Но 2010 год сильно приземлил всех, кто испытывал надежды на какие-то быстрые перемены в плане перехода к рыночной экономике. В то же время, действительно, появилась IT-индустрия, сильно профессионализировалось госуправление. Международные институты приняли подход, что не обязательно государству внушать свою идеологию по поводу приватизации, что работать можно в разных моделях. Даже в тех условиях происходило развитие инновационной экономики, обновление кадров и подходов в государственном секторе, происходило улучшение эффективности государственных инвестиционных программ. В этом отношении, начиная с 2015 года, произошел серьёзный прогресс.
Конечно, ни я, да и никто вообще, наверное, не был готов и не ожидал того, что произошло в 2020 году, хотя режим уже неоднократно показывал своё истинное лицо, начиная с конца 1990-х годов, когда были похищены, и, как мы можем говорить прямо, убиты лидеры оппозиции. Но в 2015-2020-м я видел представителей беларусских элит и понимал, что многие действительно хотели перемен. Я считаю, в том, что Лукашенко не был отстранен от власти и было разрушено всё созданное за эти годы, решающую роль сыграла Россия. Думаю, без той роли, которую сыграло российское руководство, исход 2020 года был бы другим. Думаю, этот год как никакой другой показал, насколько Беларусь является жертвой своего геополитического положения.
— Если представить, что политические события 2020 года не состоялись, и такие темпы развития бизнеса и процессов, которые происходили в госаппарате, продолжились еще хотя бы несколько лет, это могло привести к тому, что режим Лукашенко действительно перестал бы контролировать страну, стал бы неактуальным или менее устойчивым?
— Да, действительно, мы видели, что в 2020 году движущей силой событий стали люди, которые меньше зависели от государственного управления и системы перераспределения ресурсов. Они еще не были так сильны, какими они были бы, если бы эти революционные события произошли, скажем, на 5 лет позже, и они смогли бы победить. Я согласен с этой гипотезой, если из нее, опять же, исключить геополитический фактор. В то же время, если бы его можно было отбросить, то, я думаю, беларусы победили бы уже и в 2020-м.
Могу также несколько иначе ответить на ваш вопрос. Мне кажется, что шоковая терапия никогда не была подходящей моделью для трансформации Беларуси. Даже в Польше шоковой терапии не было, хотя многие о ней говорят. Для многих отраслей: тяжелая промышленность, угольная промышленность, энергетика – шоковая терапия могла означать слишком серьёзный вызов. И я считаю, что правильной моделью развития экономики были бы модернизация государственного сектора, государственного управления, повышение эффективности государственных инвестиционных программ, ориентированных на повышение добавленной стоимости, производимых продуктов с помощью западных кредитов, ноу-хау и технологий, пошаговая приватизация и создание параллельно новых отраслей, инвестиции на «зеленом поле».
При этом многие отрасли уже создавались частным капиталом – в торговле, электронной коммерции, в других областях – независимо от старой государственной экономики, и занимали всё большую долю в ВВП. То есть Беларусь двигалась к тому, что существует во всём мире. Думаю, такая социально-ориентированная экономика, которую мы видим сегодня в Германии или Чехии, очень подошла бы Беларуси, и к этому всё шло. Можно говорить об улучшении инвестиционного климата для частного бизнеса и более смелых шагах в приватизации, но я не думаю, что в любой стране население было бы счастливо, если бы был приватизирован, например, общественный транспорт, водоснабжение или электросети. Опыт многих стран показывает, что даже в государственном владении при эффективной системе корпоративного управления – это может вполне удачно работать.
И если смотреть на эту ситуацию в развитии и в логике политической экономии, и смотреть, насколько легитимен Лукашенко, то можно говорить о том, что, например, в 1990-х Лукашенко был вполне легитимен в смысле поддержки населения. Потери этой условной легитимности не произошло даже после убийств политических оппонентов. То есть можно говорить о том, что определенная легитимность была, хотя выборов не было. Возможно, она строилась на том, что в 1990-х годах в Беларуси не было такого бандитизма или олигархизации экономики, как это было в России или Украине, инфраструктура более-менее поддерживалась. В 2000-х годах, наверное, ключевым фактором этой легитимности было то, что, лавируя между Западом и Востоком, Лукашенко мог выкачивать очень большие ресурсы из России. Не всегда самым эффективным путем, но эти деньги попадали в экономику, и она показывала неплохой рост. При этом деньги не только оставались где-то наверху, но и распределялись по большому госаппарату, доходили до инфраструктур, районов и даже до сельсоветов с агрогородками и так далее. Мне кажется, те круги, которые видели недостатки этой системы и опасность, которую она несёт, заслуживали больше внимания, но не получали его.
Требование получить право голоса и быть услышанным существенно возросло в «десятых» годах, когда стало понятно, что государственная экономика отстаёт всё больше, не может производить конкурентные продукты мирового уровня, государственная зарплата начинает сильно проигрывать вознаграждениям в частном секторе… Просто напомню, что когда я приехал в Беларусь в 2007-2008 годах, тракторист мог зарабатывать тысячу долларов. В «десятых» об этом можно было только мечтать, стало понятно, что система не работает, критически не хватает инвестиций в государственный сектор. Появились частные сектора экономики, которые показали свою эффективность. Если говорить о деревообработке, то в частных компаниях, которые вышли на рынок благодаря инвестициям, один работник в год производил добавленной стоимости от 40 до 100 тысяч долларов. В государственном секторе большая инвестиционная программа, в которой в том числе участвовал и Банк развития, позволила поднять этот показатель с 4000 до 4400 долларов. Когда смотришь на такие показатели, становится ясно, что эта система себя изжила, даже несмотря на то, что понемногу в неё стали допускать молодых людей, которые больше разбирались в финансах, маркетинге, международных рынках… В таких условиях, когда рядом возникают неизмеримо более эффективные компании и целые сектора, их сотрудники зарабатывают, пользуются интернетом, ездят в другие страны… Рано или поздно неизбежно у руководства и персонала таких компаний возникает запрос на то, чтобы влиять на то, как функционирует государство, распределяются налоги…
— No taxation without representation…
— Да, именно. Причем забавно, что IT-отрасль, которая стала символом этих процессов, сама почти не платила этих налогов. Для нее были созданы беспрецедентные условия. В этом моменте я абсолютно согласен с тем, что говорят представители власти. Поэтому я на всех мероприятиях IT-бизнеса всегда говорил о том, что такая модель неустойчива. Ведь эта отрасль использовала кадры, в которые инвестировал госбюджет. Да, в компаниях они получали новые, более прикладные и актуальные навыки. Но до того, как прийти туда, они учились в школах и университетах, финансируемых из бюджета, получали медобслуживание в больницах, на которые IT-сектор почти не платит налогов. Так не бывает. По крайней мере долго.
— Непопулярная мысль…
— Да, естественно, непопулярная. Я понимаю, что в недемократическом государстве, где ты никак не контролируешь, куда и насколько эффективно потрачены твои деньги, налоги платить не хочется. Но для страны в целом так не работает. Я не пытался убедить айтишников платить налоги и финансировать диктатуру в полном объёме, а пытался объяснить, что вся система должна меняться, люди должны контролировать государство и иметь право голоса. Но если у тебя есть право голоса и ты делегируешь определенные полномочия государству: например, создать рамки для нормального образования, инфраструктуры, системы безопасности, то ты должен и налоги платить, потому что иначе будет либо возврат к диктатуре, либо анархия.
— Какой ваш любимый проект, реализованный в Беларуси, которым вы гордитесь?
— Я думаю, Банк Развития сам по себе – это проект, который в целом увеличил эффективность государственных инвестиционных программ в разы. Потому что Банк Развития – это инфраструктурный банк, банк развития сельских районов, банк развития стратегических отраслей, развития экспорта – всё в одном институте. Надо смотреть на то, что было до него, когда многое решалось на уровне либо министерств, которые напрямую выделяли деньги, либо государственных банков, которые занимались директивными программами.
В Банке Развития, с одной стороны, был создан специальный институт, который имел компетенции оценивать и сравнивать эффективность государственных инвестиционных программ, частных инвестиционных проектов, который умел считать, мог перепроверить предоставляемые данные, который может выбрать лучший проект из частных, а в государственных может заставить чиновников правильно посчитать перед тем, как что-то профинансировать.
С другой стороны, это большая организация, которая имеет кредитный рейтинг, поэтому у банка были очень хорошие возможности инициировать кредиты и инвестиционные программы, а затем привлечь на них еще более дешевые ресурсы, пролонгировать финансирование, которое имеется, выпускать свои евробонды, привлекая еще больше доступных ресурсов, которые недоступны министерствам. Потому что у министерских структур и даже у неспециализированных государственных банков в разы меньше возможностей доступа к международным рынкам капитала. Это был очень хороший проект, который значительно увеличил эффективность экономики в целом, а не только отдельных отраслей или государственного сектора.
— Вам много приходилось работать с чиновниками, учить их создавать бизнес-планы и работать более современно. Насколько охотно они это делали? Чувствовалось ли сопротивление?
— Конечно, сопротивление было постоянно. Например, при банке развития была лизинговая компания «Промагролизинг». Они привыкли, что все к ним приходят, потому что у них есть льготные деньги, и они вообще не думали о том, зачем строить какие-то планы, о том, что эти деньги можно намного более эффективно использовать, что они должны бороться за то, чтобы к ним пришли не только те клиенты, которые в других банках ничего не получили, а за то, чтобы создавать классный конкурентный продукт. То есть свои трения были даже внутри банковских структур. А уж в самом госаппарате у Банка Развития не было большого количества друзей. Но мы были единственной структурой, которая могла сказать какому-нибудь председателю исполкома, чтобы он привёл документы в порядок, иначе мы не будем его проекты кредитовать. Естественно, это мало кому нравилось. Или приходили люди из компаний, которые были накоротке с управлением делами Лукашенко, и говорили: «Что вы так выпендриваетесь? Нам и так все дают кредиты под 4% (когда ставка была 15%)». Мы могли их заставить предоставить расчеты, немного приземлить. Руководство банка нередко попадало в конфликтные ситуации, когда им угрожали во время дискуссий в Совмине. Я думаю, что и арест руководства этого банка был вызван тем, что в своё время они отказались финансировать какие-то бесперспективные проекты, несмотря на политическое давление.
— Расскажите смешную историю, связанную с работой в Беларуси.
— (Смеётся). Очень смешно было, когда, однажды под Рождество — я еще только первый год был членом наблюдательного совета Банка Развития — мы получили подарки. Это были какие-то громадные сумки с очень тяжелыми коробками. Я эту сумку с трудом поднял и чуть дотащил до дома. Когда начал это распаковывать, то нашел там всё, что угодно: еда, вещи изо льна, какие-то другие вещи. Оказалось, что это продукция всех самых проблемных клиентов нашего банка, у которых были просрочены выплаты по кредитам, проблемы с отчетностью и всякие другие трудности. Так у меня дома появилась рыба, которой я раньше не видел, очень много колбас я раздал друзьям, очень много молочки с самых проблемных заводов.
— На протяжении многих лет, если говорить упрощенно, бизнес-модель Беларуси заключалась в том, чтобы перерабатывать российское сырьё с помощью западного оборудования и технологий. В какую сторону трансформируется эта бизнес-модель в новых условиях?
— Да, всё правильно, но к вашему описанию я бы добавил то, что в беларусской бизнес-модели всегда присутствовало западное кредитование для модернизации. Commerzbank не зря всё это время держал представительство в Беларуси, даже когда их коммерческий банк не присутствовал. Потому что всегда было большое количество клиентов. Большинство из них – государственные. Они брали западные экспортные кредиты для модернизации. Германия, Commerzbank и, конечно же, компании, которые поставляли оборудование, купленное на эти кредиты, хорошо зарабатывали.
Если говорить о том, что сейчас поменялось, то это прежде всего санкции. Я считаю, что наименее эффективные санкции – это санкции в отношении нефтепродуктов. Нефтепродукты всё равно найдут дорогу на мировые рынки – через Дубай, через Казахстан. Да, на этом будут зарабатывать посредники, Беларусь лишится маржи, но нефтехимические продукты на глобальный рынок попадут. Но наиболее ощутимый урон сложившейся бизнес-модели – это именно часть, касающаяся западных модернизационных кредитов. Они очень хорошо отслеживаются. Их нехватка уже ощущается, и она ведёт к тому, что конкурентоспособность беларусского производственного сектора стремительно падает. Это уже видно по внешнему балансу экспорта, по влиянию на рост ВВП.
Доля и глубина переработки сырья, в том числе нефтепродуктов, всегда была выше, чем в России. То же самое касается машиностроения, агропромышленности, производства электроники. Во всех этих отраслях санкции ощущаются, потому что нет кредитования на модернизацию и поставки западного оборудования. Поэтому Беларусь чрезмерно страдает от санкций, если сравнивать с влиянием санкций на экономику России. Потому что если цены на нефть и газ будут держаться на высоком уровне, то ее экономика в целом нормально функционирует и обеспечивает доход этой стране. Они будут больше тратить на посредников, продавать дешевле мировых цен в Китай или Индию, но катастрофических последствий для экономики это не принесёт. Беларусская экономика гораздо более технологична и больше ориентирована на производство, соответственно, гораздо больше зависит от западных кредитов.
— Удастся ли компенсировать это китайскими кредитами и оборудованием?
— Хороший вопрос. Китай уже давно это пытается сделать. У нас в Банке Развития была китайская кредитная линия. И у нас всегда были большие трудности с тем, чтобы её потратить. Тогда, как и сейчас, это было связано с двумя основными факторами. Во-первых, китайское оборудование не всегда дотягивает до уровня западного. Во-вторых, китайские кредитные ресурсы дороже западных. Возможно, это связано с альтернативными инвестиционными возможностями в самом Китае, где они генерируют большую доходность. Может быть, с тем, что западные финансовые рынки пока значительно больше китайского. Китайские кредитные ресурсы – если они не выделяются на каких-то суперльготных условиях по отдельной программе в ущерб себе – дороже западных. Не намного дороже, но ощутимо.
— Вы сказали, что санкции уже оказывают воздействие. Со временем это воздействие будет ощущаться сильнее, прекратится или будет иметь накопительный эффект на Беларусь и Россию?
— Разные по-разному. Как я уже сказал, я сильно сомневаюсь в целесообразности санкций в отношении нефтепродуктов. Нефтепродукты подорожали для самой Европы, санкции нанесли серьёзный ущерб экономике и конкурентоспособности производимых товаров, а Россия и Беларусь могут эти санкции достаточно легко обходить или продавать на других рынках. Поэтому я не большой фанат этих санкций и считаю их крайне неэффективными. Финансовые санкции более эффективны. Когда с банками перестают работать – это очень болезненно, потому что альтернативные ресурсы всегда дороже, и это меньше вредит самой Европе. Технологические санкции тоже могут быть эффективными, особенно когда применяются против военной промышленности и других отраслей, имеющих ключевое значение для экономики.
Но загвоздка в том, что остаётся много возможностей реэкспорта через третьи страны: страны арабского мира, Индия, Турция, другие страны могут закупать необходимое оборудование и перепродавать. Запад пока не справляется с контролем таких поставок. Не знаю, справится ли в будущем, но если справится, то технологические санкции будут очень эффективны. Самыми эффективными я считаю личные санкции с конфискацией имущества за границей. Я считаю позором западного мира, что мы не оказывали больше давления на такие страны как Швейцария, страны арабского мира, даже на Израиль, которые, вроде бы, наши союзники, но делали хорошие деньги на том, что принимали у себя и защищали российские активы даже после того, как уже были приняты законы об аресте имущества. Это очень эффективно, потому что личные бизнес-модели приближенных к Путину олигархов заключались в том, чтобы воровать в России, а тратить на Западе. Это даёт очень хорошую возможность взять их за яйца, но почему-то даже эти санкции вводятся и реализуются со средней эффективностью.
Правда, личные санкции не так действенны в отношении Беларуси. У представителей беларусских элит меньше имущества на Западе, и они более домашние. Мне всегда это нравилось в Беларуси – даже коррумпированные люди старались тратить деньги дома и что-то там создавать: усадьбы, какие-то бизнесы, комплексы для отдыха и так далее. В целом они намного скромнее россиян, и если выводили активы за рубеж, то в какие-то третьи страны, куда Западу не так просто дотянуться. К тому же уже был прежний опыт наложения личных санкций и обхода их, так что выводы были сделаны.
— Понятно, что санкции – это неприятная мера воздействия. Можно ли говорить о каком-то положительном эффекте от санкций для Беларуси в будущем? Например, что какие-то предприятия благодаря попаданию под санкции станут менее привлекательными для недобросовестной приватизации? Возможно, станут невозможными или нерентабельными какие-то коррупционные схемы?
— Я думаю, эффект будет обратным. В целом санкции – это очень хороший повод аргументировать меньшую прозрачность госпредприятий, почему используется оборудование того или иного поставщика. Пока в системе будут деньги, на этих моментах могут очень хорошо зарабатывать приближенные посредники. Так что это точно не аргумент в пользу санкций. В целом я считаю нетаргетированные санкции вредными. Ограничение сообщения, запрет полётов – это меры воздействия, которые усложняют жизнь простым людям. Я не внутри Беларуси, но из общения с друзьями, которые там, я понимаю, что это вызывает раздражение в отношении Запада даже у людей, которые точно не являются сторонниками Лукашенко. Все они ощущают, что уровень жизни в целом снижается. Я не думаю, что это справедливо. К тому же, как мы уже говорили в начале, двигателем революции 2020 года были прогрессивные хорошо зарабатывающие люди, а не те, которые находились на грани выживания. Обнищание народа не может быть положительным фактором для политических перемен. Я не специалист по санкциям и знаю, что существуют разные мнения по поводу их эффективности, но из того, что я читал, я не видел примеров того, что широкие санкции, ведущие к обеднению всего народа, ускоряли какие-то политические процессы.
— Если предположить, что эта ситуация продлится долго, закрытость и санкционное давление сохранятся и будут увеличиваться. Какие процессы будут происходить, и в каком направлении будет двигаться экономика Беларуси в последующие 10-20 лет?
— Наверное, можно посмотреть на аналогичные страны. Например, Иран, который десятилетиями живёт под очень жесткими санкциями США. Эта страна стала намного беднее. Там обвалилась валюта, стабильно высокая инфляция, но мы не видим, чтобы это привело к коллапсу. В такой сильной политической изоляции, в которой оказалась Беларусь, даже дефолт по выплатам по западным ценным бумагам кардинально не изменит жизнь внутри страны сверх того, как она уже изменилась. Причем санкции против Ирана вводились и долгое время действовали в условиях монополярного мира, где Запад мог контролировать исполнение санкций. Но мы не можем знать, как мир будет выглядеть через 10 лет: будет ли продолжаться глобализация или это будет какой-то новый миропорядок, где будут разные полюсы силы, или это будет снова мир двух систем – западной и, скажем так, китайско-азиатской, на которую смогут ориентироваться Россия и Беларусь. Поэтому так сложно строить прогнозы. В любом случае один из трендов, который наверняка сохранится, заключается в том, что крупные страны стараются не слишком зависеть друг от друга и быть самодостаточными в ключевых секторах. Например, в США при правительственной поддержке реализуется масштабная программа возвращения промышленности домой. Небольшая страна, конечно же, не может идти по такому пути, а может выбрать, в чьей орбите она будет находиться и какую нишу в этой системе будет закрывать.
— Насколько я понимаю, вы много общаетесь с беларусскими релоцированными бизнесами. Понятно, что у каждого из них своя ситуация, но можно ли говорить о какой-то общей ситуации, средней температуре по больнице?
— На самом деле, общую ситуацию описывать трудно. Потому что я не знаю много примеров релокации беларусских бизнесов, кроме как из сферы IT. Конечно, есть много мелкого и среднего бизнеса, но это не совсем релокация. Просто люди уезжают и начинают делать что-то новое на Западе в отрасли, в которой они что-то понимают. Бизнесам из производственного сектора экономики очень сложно релоцироваться из Беларуси. Это привязка к оборудованию и сотрудникам, которые не так мобильны, как в сфере IT. К тому же, беларусская продукция была конкурентноспособной благодаря дешевым энергоносителям и дешевой рабочей силе. При переезде в любую другую страну эти конкурентные преимущества теряются. К тому же, возникает вопрос, кто их ждет на новых рынках. Эти ниши обычно заняты местными производителями. Беларусских производителей, которые работают на глобальные рынки и создают что-то, не зависящее от местных конкурентных преимуществ, очень мало. Может быть, я знаю два или три примера технологических компаний, которые удачно релоцировались. Сфере IT в этом плане гораздо проще, потому что они как раз на глобальный рынок и работала.
— Они вернутся, если в Беларуси произойдут перемены?
— Я думаю, что бизнесы не вернутся. Но могут вернуться люди. Может быть, капиталы. Я бы разделял эти три момента. Для бизнеса релокация даже без производственных мощностей – большие издержки: регистрация юрлица, аренда офиса, переориентация на рынки… Поэтому я считаю маловероятным возвращение условного PandaDoc. Для этого нужны очень сильные стимулы: льготное налогообложение или другие выгоды… Что касается людей, то это тоже стресс, адаптация, особенно если речь идет о тех, кто уехал семьями. Даже те, кто прожили всего пару лет за границей, дважды подумают, прежде чем возвращаться. Наверное, вернутся очень национально-ориентированные люди, у кого остались семьи. Капиталу в этом плане проще всего. После изменения ситуации капитал придёт в страну достаточно быстро. Беларусский капитал сделает это еще быстрее, чем иностранный, который будет больше осведомлён о ситуации, люди сохранят связи. Я и сам в случае перемен буду рассматривать Беларусь как возможность для инвестиций, хотя десять раз подумаю, прежде чем вернуться туда жить.
— Откуда ваш оптимизм насчет иностранных инвестиций? Лишь за последние два с половиной года минимум четырежды в стране резко ухудшался инвестиционный климат: после начала террора, развязанного властью в августе, захвата борта Ryanair, организованном беларусскими властями миграционного кризиса. Сейчас инвестиционный климат на уровне «невозможный», идут разговоры о полном закрытии границ. Может ли после такого быстро восстановиться репутация страны?
— Для многих компаний, если они не котируются на бирже и не находятся под пристальным наблюдением акционеров, факторы, которые вы назвали – не самые ключевые. Предприниматели, семейные компании, которые принимали решение прийти в Беларусь, оценивали риски и осознавали, что будут работать в авторитарной стране. Больше всего инвестиционный климат ухудшили другие факторы. Это прежде всего санкции, когда за работу в Беларуси можно дома получить проблемы юридического характера. Болезненно то, что условия финансирования как для местного, так и для иностранного бизнеса резко ухудшились, возросла стоимость капитала внутри страны и возможность банков финансировать проекты. Это тоже связано с санкциями, но не всегда. Затем произошел отток кадров – сейчас гораздо сложнее найти хорошего специалиста. Важно то, что упала прогнозируемость законодательства и повысился политический риск экспроприации.
Ведь до 2020 года Беларусь многим представлялась правовым государством по отношению к бизнесу. Конечно, все знали, что она авторитарная, но это касалось очень небольшой группы населения. В целом для бизнеса по уровню восприятия коррупции Беларусь была намного чище России и даже Украины. Сейчас это изменилось. Например, одному нашему бывшему клиенту просто снизили тарифы, по которым он продаёт электричество в государственную сеть. Это произошло внезапно и в одностороннем порядке, ведь в контрактах была прописана другая цена. Оспаривать и обжаловать это невозможно. В один момент вся бизнес-модель потеряла всякий смысл. Я пока не слышал о случаях, когда какие-то государственные или окологосударственные группировки просто пришли и «отжали» бизнес – возможно, государство пока работает, и таких случаев удаётся избегать. Но вероятность того, что такое может происходить, очень быстро растёт. По мере сужения ресурсной базы в беларусской экономике власти придётся спустить собак. Это в целом классические риски для ситуаций, когда власть считает свою нацию недружественной.
— Если представить, что ситуация в регионе не претерпит серьёзных изменений. Война в Украине закончится вничью, Россия не развалится, Беларусь сохранится в её орбите. Что может быть конкурентным преимуществом Беларуси в таком будущем? Недорогая рабочая сила? Еще какие-то преимущества лоукост-страны?
— Основное конкурентное преимущество Беларуси – это люди. Они никуда не денутся. Только жить будут в других местах – начиная от Польши, заканчивая, не в последнюю очередь, Китаем. Если же говорить серьёзно, то пока эти преимущества сохраняются. В Беларуси до сих пор производственная экономика с определенными традициями, с некоторым количеством капитала, доступом к дешевому сырью. Но возник вопрос, на кого работать. Придётся переключаться больше на рынки развивающихся стран, которые не находятся в западном лагере. Такие страны есть. Индия, например, которая сохраняет нейтралитет, по каким-то политическим причинам может не захотеть покупать американский Сaterpillar, даже если он будет лучше и дешевле БелАЗа. В Индии не очень любят Америку. И хотя продают туда свои IT-услуги, но в других отраслях стараются не зависеть от неё слишком. Например, в сфере военной промышленности до сих пор сильные связи с Россией.
Найдутся такого рода ниши для беларусской молочки и калийных удобрений в других странах. Один из наших клиентов производил пластмассовые игрушки. Почему бы ему теперь не построить заводик в Индии и не продавать их там? В принципе, и раньше беларусские производители искали такие ниши. Конечно, плохо, когда стоимость капитала выше, когда рынки сбыта ограничены, больше приходится тратить на посредников… Время от времени будут открываться возможности. Так, в «десятых» годах у беларусской сельскохозяйственной промышленности появилась возможность занять в России ниши, которые занимали западные продукты, французские или итальянские сыры, например. Сейчас этой возможности уже нет. Российская экономика тоже чувствует себя не лучшим образом, и вряд ли её самочувствие будет улучшаться, но Беларусь наверняка сможет увеличить производство полупроводников для российского военпрома на «Интеграле». Другие беларусские предприятия интегрируются в производственные цепочки российского военпрома. Это начало происходить уже после 2014 года, когда из неё стали выбывать украинские производители.
— Вы следите за тем, что происходит вокруг офиса Тихановской в плане разработки экономических реформ, реформ госаппарата?
— Да, слежу. Тем более, что многих из этих людей я давно знаю. Еще в 2011 году на американские деньги мы разрабатывали альтернативную концепцию реформ для Беларуси. И даже представили её беларусским чиновникам. Тогда это было возможно. Режим тогда чувствовал себя достаточно уверенно, и их интересовали альтернативные пути развития в условиях санкций. Сейчас над разработкой реформ работает, по сути, та же команда: Beroc, Бизнес-школа ИПМ, CASE, независимые эксперты… По-моему, добавился только Алесь Алехнович. На мой взгляд, они предлагают разумные вещи. Они не предлагают тотальную приватизацию или ставку на массированную помощь с Запада, а рассматривают мобилизацию и эффективное использование внутренних ресурсов. Но дело не только в экспертах, которые разрабатывают программы.
Мне кажется, в случае политических реформ в Беларуси беларусская диаспора по всему миру может быть вовлечена в процесс: и в реформе образования, и в привлечении инвестиций в отраслевые реформы… 2020 год очень сильно сплотил диаспору и показал, что даже те беларусы, которые решат не возвращаться, будут активно помогать, будут рассказывать о возможностях, которые будут открываться. Очень важна будет роль диаспоры в реформе образования. Потому что нужны будут специалисты для проведения реформ и работы в новых условиях. Я не специалист по образованию, но когда я жил в Беларуси, чувствовалось, что и до 2020 года большинство беларусских преподавателей не были большими демократами – они были родом из советской системы, но они держали определенный уровень, особенно в технических дисциплинах. С учетом оттока кадров последних лет ситуация в нем точно не улучшилась…
— Опишите хороший сценарий для Беларуси в течение 10 лет.
— С одной стороны, когда в соседней стране идёт война, а Беларусь находится в тесной коалиции со страной-агрессором, пусть и потому, что у властей не особо есть выбор, то, конечно, геополитический фактор играет ключевую роль. Тем не менее я не люблю разговоры о том, что не стоит думать о Беларуси и ей заниматься, пока не победит Украина или Россия не поменяется. Я думаю, что очень важно смотреть на Беларусь отдельно. И быть готовыми. Я почти уверен, что если Лукашенко еще какое-то время останется у власти, то в какой-то момент он предложит не очень хорошую сделку в стиле realpolitik, сепаратную от России. Если Россия продолжит ослабевать в военном и экономическом отношении, то в какой-то момент он попробует спрыгнуть. Эта сделка будет включать освобождение политзаключенных плюс еще что-то, например, неучастие беларусской армии в войне, или он даже будет обещать переход на другую сторону взамен на снятие санкций и гарантии того, что он сохранит власть. Я думаю, беларусская оппозиция должна быть готова к тому, что такое предложение поступит, и что кому-то на Западе захочется такую сделку заключить. Нужно быть готовыми к такому сценарию и знать, какие шаги предпринимать в таком случае, в том числе внутри Беларуси. Возможно, демократические силы и диаспора должны быть готовы сами предложить какую-то сделку, которая позволит вырвать страну из рук России, а потом разобраться с диктатором. Я считаю, что последовательность должна быть именно такой.